Куравлёв смотрел, как остывает на печатной машинке лист. Было чувство, что окончательно исчезает его писательская свобода, и теперь он навсегда связан с заговорщиками, причём неизвестно, с какой их частью. Вынул из машинки листок. Позвонил Бакланову. Через несколько минут приехал помощник и увёз обращение. Вечером позвонил сам Бакланов:
— Отлично, Виктор Ильич! Через неделю обращение будет напечатано в “Советской России”. Свои подписи под воззванием, помимо вашей, поставят видные академики, боевые генералы, прославленные артисты. Не возражаете?
— Конечно, нет.
— Жму руку.
Куравлёв сидел, медленно понимая, что теперь, написав послание, он превратился из разведчика, ищущего заговор, в заговорщика.
Через неделю все центральные газеты вышли с обращением “Слово к народу”. Под обращением стояли имена академиков, разрабатывающих крылатые ракеты и подводные лодки. Генерала, выводившего полки из Афганистана. Писателей-“деревенщиков” Распутина и Белова. Всего двенадцать фамилий по числу апостолов.
Уже в дневной передаче Ельцин назвал обращение “плачем Ярославны” и пообещал всем подписантам по двенадцать лет тюрьмы.
— Это прямой призыв к свержению законной власти. Пусть наши компетентные органы расследуют это дело!
Демократические газеты откликнулись статьями, в которых говорилось о “коммунистическом реванше”, о призыве к восстанию.
— Опять вокзалы, телефон, телеграф? Опять разгон Учредительного собрания? Опять ГУЛаг? — вопрошали газеты.
Куравлёв, не ожидавший столь бурного отклика, направился в ЦДЛ, место, где разносились слухи, выставлялись оценки, вскрывались подоплёки.
В Доме литераторов накануне Съезда писателей было людно. Съезжались делегаты из разных республик. Заказывали ужин, водку, сдвигали столы, обнимались, произносили здравицы. Красавец Олжас Сулейменов из Казахстана витиевато восхвалял своего собрата из Киргизии Чингиза Айтматова. Через зал процокала каблучкам миловидная Нина Васильевна, свежая, пышная, награждая всех сразу любящими васильковыми взорами.
Куравлёв едва нашёл место за столиком у дверей. И сразу же вынырнул из толпы Франк Дейч:
— Что ты, черт побери, наделал! Кто тебя дёрнул написать эту коммунистическую агитку? Александр Николаевич в бешенстве. Он считает это актом предательства. Он хотел включить тебя в круг ближайших советников. Меня подвёл. Я ручался за тебя. Теперь ставь крест на себе! Не звезду, а крест, понял?
— Понял. Значит, я попал в точку. Бомба упала прямо в цель.
— О чём ты?
— Никогда ни за кого не ручайся.
— Иди ты к чёрту! — крикнул Франк Дейч и убежал.
Куравлёв пил вино, отвечал на приветствия. Из делегатов мало кто читал обращение. Им было не до этого. Надо было лобызаться, дарить книги, выведывать сплетни о новом составе секретариата. Многие перед Куравлёвым заискивали, ибо слух о предстоящем избрании уже разнёсся по ЦДЛ.
Он сидел, наблюдая, как сходятся писатели, как тесно становится за одним столом и шумно подвигают другой. Как раскрасневшиеся официантки счастливо встречают давних знакомых.
Внезапно в дверях Дубового зала возникла толчея. Влетела гурьба. Не было видно лиц, а одни только маски. Слепленные из папье-маше, ярко размалёванные, маски крутились по залу, склонялись к столам, тёрлись размалёванными головами о писательские носы. Здесь была маска деревенской дуры с большими губами, в румянах, с косой из обрывка мочалки. Был солдат с тараканьими усами, в бравом кивере. Была гулящая девка с развратным ртом и с причёской из медной проволоки. Была маска смерти, белая, костяная, расписанная голубыми цветочками. Была ослиная башка с ушами. Ярило-солнце из красного шёлка, с металлическими лучами. Маски скакали, сшибались. Гулящая девка лезла целоваться. Деревенская дура совалась губами в тарелки. Солдат отдавал честь и расправлял усы. Ослиная башка приставала к женщинам. Смертушка с улыбкой беззубого рта ласково заглядывала в глаза. Ярило крутился на месте, цепляя жестяными лучами. Вся ватага топталась, танцевала, плевалась, делала непристойные жесты. А потом исчезла, словно ушла в стены. Зал очумело молчал.