Через день состоялся разгром “Литературной газеты”. Великая газета стала умирать ещё раньше, когда её покинул главный редактор Александр Борисович Чаковский, по болезни или предчувствуя гнетущие времена. Его сигара перестала дымить в коридорах редакции. Газета стала падать, но не громко, тихо, как падает белое облако за вершины деревьев. Ещё оставался у кормила неутомимый Сыроедов, ещё взрывались газетные страницы курьёзными суждениями и сенсациями “перестройки”. Но и Сыроедова прогнали, гнусно, жестоко, не объясняя причин.
На его место пришёл ставленник Яковлева, неистовый демократ, превративший вольнолюбивую газету в злобный листок. Именно тогда в газете заговорили о “русском фашизме”.
Писатели Бондарев, Белов и Распутин назывались “русскими фашистами”, а Куравлёв, стараниями Натальи Петровой, получил прозвище “соловей генерального штаба”.
Куравлёв выпытывал у сотрудников “Литературки”, чем объяснить жёсткое удаление Сыроедова. Никто ничего толком не знал. Говорили о каких-то связях с немецким журналом “Шпигель”. О любовницах, слух о которых дошёл до секретариата ЦК. Была экстравагантная версия. Во время поездки в Бухару, где золото, хлопок и вино, Сыроедов, вознося хвалу секретарю Бухарского обкома, неловко пошутил. Сказал, что на Западе начался сбор спермы выдающихся людей. Её замораживают, а через много лет оплодотворят женщин, от которых родятся великие люди. И сперма секретаря Бухарского обкома партии должна быть заморожена для будущих времён. Это оскорбило бухарского секретаря, последовала жалоба, и Сыроедова убрали.
— Ну, Сыроедов не стал бы замораживать свою сперму. Она ему нужна здесь и сейчас, — рассмеялся собеседник Куравлёва.
Газета, которая посылала Куравлёва на войну, теперь называла его военным преступником.
Глава тридцать третья
Однако была газета “День”, неоперившийся птенец, только что разломавший клювом яйцо, готовый выпасть из гнезда. Но это было оружие. Куравлёв мог отвечать на удары. Он вступил в бой со множеством “перестроечных” газет и журналов, которыми управлял искушённый диспетчер Яковлев. Как стальные “Мессершмитты”, враждебные газеты господствовали в воздухе, истребляя бегущие врассыпную колонны коммунистов. Газета “День”, как фанерный истребитель, вылетала им навстречу. Её поджигали, сбивали, самолётик с трудом добирался до аэродрома. Его латали, чинили и вновь поднимали в небо, навстречу стальным армадам.
Куравлёв нашёл сотрудников, знающих газетное дело. Неистового критика, яростного русофила Владимира Бондаренко, которому демократы уже подбрасывали под дверь мешок с гнилыми костями. Журналиста Евгения Нефёдова, весельчака и насмешника, покинувшего “Комсомольскую правду” после того, как та стала люто антисоветской. Николая Анисина, ушедшего из коммунистической “Правды” после того, как газета убрала с первой полосы ордена Ленина и Трудового Красного Знамени. Шамиля Султанова, исламского мистика, знатока международных отношений.
Штат был невелик, зарплаты крошечные. Но всё искупалось сладостным чувством борьбы, праведного боя. Все стояли плечом к плечу. Рассматривали газету как драгоценное оружие. Куравлёв, получив газету, поместил на её первой полосе ордена, которые перестроечная “Правда” кинула в грязь.
Он не уставал цеплять маститые газеты, когда-то столпы советского строя, а теперь истреблявшие всё советское. Газеты-гиганты огрызались на укусы маленькой неуёмной газеты. “День” получал известность, рос тираж. Газету “Известия”, ставшую лютой русофобской газетой, “День” назвал “пульсирующей маткой сионизма”, что вызвало скандал и увеличило число сторонников.
Он разместил фотографию, где по Москве ведут колонны пленных немцев, и написал: “Так поведут демократов”. Известность газеты росла, росло влияние.
Куравлёв позвонил больному Александру Борисовичу Чаковскому. Представился главным редактором “Дня” и попросил о встрече.
— Торопитесь. Встреча может не состояться.
Чаковский принял его дома, в великолепной квартире с окнами на памятник Юрию Долгорукому. Шторы были задёрнуты. Чаковский был в домашней блузе, в тёмных очках — не выносил яркий свет. Достал из шкафчика бутылку виски, хрустальные стаканы.
— За здравие вашей газеты.
Они выпили жгучую горечь, от которой Куравлёву стало свободней. Он рассказал о замысле новой газеты.