Вот и теперь он совершал свои сонные круги среди галдящих пьяниц, тихий, терпеливый, готовый ждать, когда заблудшие души откроются истинному вероучению. Наклонился к Куравлёву и почти шёпотом произнёс:
— Есть Флоренский. “Религия — столп утверждения истины”. Есть стихи Кузмина.
— Спасибо, Магомет, я уже купил у тебя эти ксерокопии, — ответил Куравлёв, видя над собой чёрные внимательные глаза дагестанца.
— Эти копии очень хорошего качества. Вы можете их взять в переплёт и поставить в свой книжный шкаф.
— Спасибо, Магомет.
— Если бы вы имели доступ к ксероксу, мы бы могли делать копии с очень хороших книг.
— К сожалению, я не имею доступа.
— В следующий раз я предложу вам Набокова и Бердяева “Русский коммунизм”.
Он отошёл и продолжил кружение, похожий на тихую тень.
— Что доброго можно ждать из Дагестана? Гумилёва и Кузмина, а не только Расула Гамзатова, — сказал Макавин.
— Пока русские пьянствуют, националы прибирают к рукам русскую культуру, — заметила Наталья.
Одолевая гам и гогот, раздался напев, похожий на слёзное причитание. Это поэт Николай Тряпкин, выпив водки, стал декламировать свои восхитительные стихи. Он заикался и потому не говорил, а пел. Так пели волхвы, чародеи, сказители, сидя на высоком кургане, откуда виднелись реки, леса и озёра. Сейчас Тряпкин пел балладу о гагаре, горюющей в пустом небе. “Летела гагара, — рыдал напев. — Летела гагара.” Глаза сказителя были закрыты, смотрели в глубину собственной души, обожающей и оплакивающей.
Среди гомонящего Пёстрого зала было немало женщин. Многие из них уже были пьяны и доступны. Время от времени мужчины вставали и уводили подвыпивших красоток. чтобы наутро их не вспомнить. Сюда приходили повесы и пропойцы, чтобы обзавестись на одну ночь подругой, не слишком заботясь о её духовном содержании.
— Наш немецкий толстячок принимает дары угодливых славян. — Макавин кивнул в дальний угол зала, где восседал тучный, с рыжеватой щетиной на розовых щеках, приехавший из Западной Германии переводчик Саша Кемпфе. Он представлял издательство “Бертельсман”, которое вознамерилось издавать книги русских, не известных Западу писателей.
Кемпфе представлялся сыном военного атташе в довоенном посольстве Германии и русской актрисы. У него был хороший русский, достаточный вкус и добрый нрав. Он приезжал в Москву, собирал свежеизданные книги, выбирал пригодные для перевода. Любитель поесть, он столовался в домах тех, кто вручал ему свои книги. Сначала вёл остроумную беседу, но по мере того, как наедался, впадал в спячку. Глядел остановившимися целлулоидными глазами и посапывал. Сейчас он приближался к черте, когда звуки мира для него замолкали, а глаза цвета бутылочного стекла останавливались и смотрели в пустоту.
— Пойду поразведаю, что сообщит Кемпфе о “Шепчущих камнях”. Он был у меня на прошлой неделе и съел гору плова, страшно раздулся и уснул за столом. — Макавин, оставив Куравлёва и Петрову, стал пробираться к столу Кемпфе, уставленному множеством чашечек и тарелок с бутербродами.
— Витя, ты должен показать ему свои “Небесные подворотни”. Я опубликую рецензию и сама передам ему книгу.
— Ты ко мне очень добра, Натали, — рассеянно ответил Куравлёв.
На освободившееся место присел завсегдатай Пёстрого зала Карпович,
приставленный Лубянкой к московским писателям. У Карповича была лысая голова с остатками белых волос и большой грачиный нос, который тянул вниз, отчего голова Карповича была слегка опущена и свёрнута на сторону.
— Можно к вам притулиться, ребятки?
— Всегда рады, — пригласил Куравлёв.
Карпович не был тайным агентом, внедрённым в интеллигентскую среду. Все хорошо знали о его службе на Лубянке. Да и он не скрывал. Любил посидеть в Пёстром зале, переходя от столика к столку. Хорошо выпивал. Был приветливый говорун. Его не боялись. Он вызывал симпатию своими рассказами о том, как был внедрён в ряды Народно-трудового союза и жил под вымышленным именем в Германии и Финляндии. Шла “перестройка”, и на КГБ случались частые нападки. Карпович уже смотрелся не как карающий меч государства, а как общительный выпивоха.