— Ниже! Ниже! — показывал Бакланов вертолётчикам.
Вертолёт снизился, сделал круг, и было видно, как медведица, огрызаясь на вертолёт, раскрыла пасть: белые клыки, розовый язык. Медвежонок теснее прижался к материнской спине.
После облёта опять состоялось совещание, на которое Куравлёва не пригласили. Начальник гарнизона сообщил, что через пару часов будет уха на берегу моря.
— Гольцов никогда не видали? Интересная рыба, пахнет свежими огурцами.
Он сунул руку в ведро, кишащее рыбой. Достал рыбину с открытым ртом и выпученными глазами. Дал Куравлёву понюхать. Рыба действительно пахла слизью, морем и свежими огурцами.
— Пока товарищи совещаются, вы возьмите удочку, спуститесь к морю, поймайте гольца.
Начальник гарнизона снабдил Куравлёва удочкой, насадил на крючок наживку, забросил в море. Некоторое время смотрел на поплавок, а потом ушёл. Куравлёв остался на каменистом берегу, где плескалось море. Смотрел на поплавок, качавшийся на волне. Он не знал, о чём совещаются властные мужи. Быть может, о полигоне, но, быть может, о чём-то грозном, предстоящем, которое он выкликал, ожидал, а теперь вдруг испугался. Испугался непоправимой ошибки, небывалого краха, который опрокинет множество жизней, и жизнь Куравлёва, и жизнь жены Веры, и сыновей, Степана и Олега, и жизнь такой далёкой, недоступной, но любимой Светланы. Должно быть, она забыла о нём и счастливо живёт с Пожарским в Анкаре, куда Куравлёву никогда не попасть.
На волнах колыхалась доска с обугленными краями. Куравлёву казалось, что это обломок разбившегося о скалы корабля. Он видит остатки кораблекрушения. Волны медленно прибивали доску к берегу. Куравлёв не хотел, чтобы доска коснулась камней. Оттолкнул её. Но доска, подгоняемая волнами, снова приблизилась к берегу. Помрачение Куравлёва продолжалось. Он подумал, что это панель Дубового зала ЦДЛ. Что неведомыми путями она оказалась на Новой Земле и преследует Куравлёва. На этой дубовой панели, взятой из стены у готического окна, сидела маленькая изящная женщина с рыжими волосами. Он отчётливо видел её стройные ножки, шляпку, из-под которой выбивались рыжие волосы. Он оттолкнул дубовую панель, но доска снова стала приближаться к брегу. Рыжеволосая, закинув ногу на ногу, кокетливо ему улыбалась. Куравлёв брызнул себе в лицо солёной морской водой. Оставил удочку и пошёл наверх, где на скале был накрыт стол, блестели бутылки, дымилась уха.
Они улетали с Новой Земли. Многие дремали в креслах. Но только не государственные мужи. Облачённые в свои мундиры и пиджаки, они вновь собрались за столом, рассматривая карту. Но теперь это была карта Москвы. Куравлёв всматривался в береговую линию, и ему казалось, что он видит дубовую доску и на ней рыжеволосую женщину, которая ему улыбалась.
Глава тридцать пятая
В тёплом московском воздухе появилось свечение. Оно возникает каждый раз в конце августа, когда утомлённая летом зелень парков и скверов начинает тонко сочиться позолотой, и этот золотистый воздух делает тёплыми фасады зданий, камень памятников. Лица даже тех, кто не вернулся в Москву с южным загаром, слабо сияют особой прощальной нежностью к уходящему лету.
Куравлёв был счастлив вернуться в Москву, в свою великолепную, свежую квартиру, где у каждого была своя комната. Все вместе: жена, дети, он сам, — разделённые толстыми стенами и длинными коридорами, не мешали друг другу, но чувствовали себя большой благополучной семьёй.
Куравлёв зашёл на маленький рынок, угнездившийся в глубине Палашевского переулка. Купил букет фиолетовых флоксов и золотых шаров — цветы осени. Поставил букеты в вазы в гостиной.
Старший сын Степан готовился к состязанию моделистов. Заканчивал модель крылатого автомобиля, управляемого по радио. Что-то паял, наносил на металлический лепесток капельку олова. От его паяльника струился синий дымок.
— Смотри не улети со своим автомобилем. Потом ищи тебя по крышам, — сказал Куравлев.
— Я поставил на нём маячок. Мама полезет на крышу и сразу найдёт.
После той демонстрации на улице Горького, когда Куравлёв выхватил сыновей из-под дубин, оба сына присмирели, примирились с отцом, стали реже ходить на молодёжные сборища.
Младший сын расправлял бабочек, которых изловил во время летних походов. Пинцетом брал бабочку с влажной тряпицы, где она возвращала гибкость своим хрупким крыльям и усикам. Помещал бабочку в липовую расправилку, накладывал на крылья узкие полоски бумаги, белые, как бинты.