— Вы не боитесь, что всё это кончится грандиозным судебным процессом, и вы уже сидите на скамье подсудимых?
Ответы были рыхлые, квёлые. В них не было воли. Их словно заколдовали, опоили зельем. Они были несравнимы со свирепым кентавром, с его могучей волей и сокрушительной мощью. Казалось, они побывали под гусеницами его танка. И зал это чувствовал, вопросы становились всё ироничнее. Казалось, зал смеётся над ними.
Куравлёву стало страшно. Стена, которая защищала государство, на глазах осыпалась. Эту рыхлую саманную стену проламывал танк. Человек с бычьим лбом и свирепыми глазами знал свою цель, добывал победу. Куравлёв вдруг вспомнил, как Янаев бултыхнулся в бассейн и радостно охнул:
— Эхма! Забодай меня комар!
Куравлёв вернулся в газету. Макет “Дня” висел на стене с бравурным лозунгом “Слава ГКЧП!” Слава этим растерянным беспомощным людям, которых переиграли, обманули.
Куравлёв отправил газету в набор с обречённым чувством, как отправляют в крематории гроб в щель к горящим печам. Он снова покинул редакцию и поехал к Белому Дому. Не доехал. По Новому Арбату шла многотысячная колонна. Впереди, окружённый сподвижниками, шагал Ельцин. Несли трёхцветное полотнище, перекрывающее весь проспект, от тротуара до тротуара. Полотнище напоминало нож бульдозера, который срезал любые препятствия, сдвигал в сторону любые помехи. Сила, которая двигала колонну, была нечеловеческой, имела иную природу. Она смещала материки. Это была сила самой истории, которая крылась под спудом и вырвалась на свободу. Творила свою историческую нечеловеческую волю.
Куравлёв прижался к стене. Мимо двигалось множество лиц. Иные он узнал, ибо они появлялись на телеэкране. Промелькнул Франк Дейч, с озарённым лицом. Бочком, сбиваясь, просеменил Марк Святогоров. Вдруг показалось — это могло померещиться — в толпе прошагал Фаддей Гуськов, что-то выкрикивая.
К вечеру Куравлёв вернулся домой. Жена ни о чём не спрашивала, глядя на его почернелое лицо. На телеэкране танцевали балерины, глупые, легковесные, словно это была насмешка над случившейся жуткой бедой. На перекрёстке стоял танк. Вокруг толпился народ. Танкист что-то объяснял, а ему кидали цветы.
Глава тридцать седьмая
Весь следующий день был мутный, рваный. Куравлёв не понимал, что происходит. Опять позвонил Бакланову, и услышал вежливый ответ:
— Олег Дмитриевич в отъезде. Как только вернётся, я вас сразу соединю.
По радио “Свобода” Франк Дейч сообщил, что несколько членов ГКЧП летали к Горбачёву в Форос, но тот их прогнал. По другим источникам, среди членов ГКЧП возникли разногласия, и военное положение скоро будет снято. В редакцию “Дня”, надеясь что-нибудь выведать у осведомлённого Куравлёва, звонили министры, которых он не знал, звонил начальник Главного политического управления армии, которому было известно о близости Куравлёва к начальнику штаба. Все хотели узнать обстановку. Это говорило об общем смятении, об отсутствии информации. О военном положении, при котором работали все телефоны, выходили все газеты.
Вышел номер “Дня” с бравурным лозунгом, набранным красной краской: “Слава ГКЧП”! И сразу начались звонки из демократических изданий.
— А правда ли, что вы летали на Новую Землю, чтобы там с членами ГКЧП обсуждать детали путча?
— А почему ваше имя отсутствует среди членов ГКЧП? Значит, есть тайные списки?
— А кто, кроме Ельцина, подлежал аресту? И правда ли, что в “Матросской тишине” уже подготовили отдельные камеры?
На одни вопросы Куравлёв отшучивался. На другие отвечал зло. От третьих отмахивался.
Он тосковал. Почему с лозунгом “Слава ГКЧП”! он остался один, а сам ГКЧП испарился? Почему он в одиночестве отбивается от натиска врагов, и никто из государственной прессы не спешит к нему на помощь? Почему второй день на телеэкранах танцуют насмешливые балерины, похожие на голубых насекомых? Их выпустили специально, чтобы мучить его. Они напоминают голубые цветочки на костяной маске смерти, что явилась в ЦДЛ. Где друзья, в час его муки покинувшие его? Куравлёв оставил машину и шёл по людной улице Горького мимо Елисеевского магазина. Он увидел женщину, худую, с измождённым лицом, в длинном до земли синем платье, всю в кружевах, в шляпе, увешанную бусами, колокольчиками, амулетами. Женщина шла, пританцовывая, как в менуэте, улыбалась неподвижным, ярко накрашенным ртом. Она приподнимала подол платья, словно перепрыгивала лужи. Тогда становились видны белые чулки и стоптанные туфли. Женщина кланялась встречным, делала книксены, снимала шляпу, рассыпая седеющие волосы. Она обращалась ко всем по-французски: “Мадам! Месье!” Но когда с кем-нибудь случайно сталкивалась, начинала грязно браниться.