Между тем каждый день отнимал остатки сил баронессы; каждую ночь она чувствовала лихорадочное волнение, ослаблявшее ее все более и более; сон, этот великий помощник природы, был всегда полон столь ужасных сновидений, что он представлялся ей каким-то вампиром, высасывающим ее жизнь; несмотря на все это, она удивительно ясно помнила и понимала все, и физический недуг, уносивший ее, казалось, не имел никакого разрушающего влияния на ее ум, он только воспламенял воображение.
И потому Цецилия, видя этот избыток жизненности, если позволено так выразиться, который, готовясь оставить тело, лился потоком из глаз и уст ее матери, не могла поверить, что баронесса могла так скоро оставить ее. Баронесса, со своей стороны, радуясь этому заблуждению своей дочери, не хотела говорить ей, как близка была минута разлуки. Что же касается маркизы, она подозревала, что дочь ее была опасно больна, но еще менее, нежели Цецилия, понимала всю силу болезни.
Госпожа де Марсильи всегда была набожна, имела теплую и твердую веру. Глубокое убеждение в правосудии небесном и в награде, ожидающей душу в лучшем мире, не позволяло несчастьям убить ее и поддерживало ее душевное спокойствие в этом мире. Как только поняла она всю опасность своего положения, она тотчас сблизилась с католическим священником, ирландцем по происхождению, обитавшим в небольшом селении Эдгуар, в двух милях отстоявшем от Гендона. Он каждые два дня приходил навещать баронессу во время ее болезни.
В одно утро, за несколько минут перед тем временем, в которое обыкновенно приходил священник, госпожа де Марсильи взяла обе руки Цецилии, сидевшей подле ее постели, притягивая ее к себе, как она то делала двадцать раз в продолжение дня:
— Дитя мое, — сказала она, — не печалься о том, что будет происходить теперь, но ты видишь, я со дня на день слабею, каждую минуту Бог может призвать меня к себе, и я должна явиться перед престолом его чистой от всех наших человеческих грехов и пятен. И я вчера просила священника прийти сегодня вместе с нашим Святым Господином. Сегодня я буду причащаться, — не правда ли, ты не оставишь меня во время исполнения христианского обряда? Ты станешь на колени у изголовья, ты будешь молиться вместе со мной, для того чтобы, если мой голос прервется, ты могла бы продолжать начатую молитву.
— О! Маменька, маменька, — вскричала Цецилия. — О! Будьте спокойны. Я не оставлю вас ни на один час, ни на минуту, ни на мгновение и молю Бога, чтобы он даровал вам долгую жизнь, чтобы я всегда могла бы не покидать вас. Но разве священник не мог прийти попозже, и разве не имеете вы времени приготовиться к этому страшному таинству?
Баронесса улыбнулась, прижимая Цецилию к своей груди:
— Я действовала по совету доктора, — сказала она.
Цецилия вздрогнула: это последнее слово отняло у нее всякую надежду, если бы она еще могла надеяться.
В эту минуту раздался звонок причетника, и грустное эхо раздалось в самом сердце девушки; потом двери отворились как бы сами собой; вошли двое церковных прислужников, держа в руках зажженные свечи; за ними шел священник, неся причастие, в коридоре показалась маркиза, бледная, поддерживаемая горничной; передняя наполнилась несколькими бедными католиками, которым баронесса, несмотря на собственную бедность, сама имела привычку подавать милостыню; потом священник подал знак, баронесса приподнялась на постели, скрестив руки, присутствующие стали на колени, и начался печальный обряд.
Надо присутствовать при подобном зрелище, надо слышать отходные молитвы, произносимые над любимым человеком, чтобы понять все, что происходит в душе дочери, которая старается удержать на земле тело матери, когда уже ангелы готовы вознести душу ее к небесам.
Баронесса с обычным своим спокойствием выслушала молитвы священника, молилась сама и отвечала священные слова; но два раза во время совершения обряда она падала в обморок, то вдруг на лице ее внезапно выступала краска, свидетельствующая о роде болезни, то вдруг оно покрывалось такой бледностью, что ее можно было принять за мертвую, если бы неровное биение пульса не свидетельствовало о присутствии жизни и что огонь лихорадки еще не иссушил этого источника жизни, который Бог влил в глубину души нашей.