И именно это облегчение, даруемое слезами, находила Цецилия на каждом шагу в комнате своей матери.
Прежде всего, против самых дверей постель, на которой она скончалась; в ногах ее крест, к которому она прикладывалась, принимая Святое причастие; в простенке двух окошек в фарфоровой вазе — лилия, которую она, мертвая, держала в руках и которая теперь в свою очередь, бледная и поблеклая, умирала, подобно ей; на камине — маленький вязаный кошелек, в котором оставались несколько серебряных монет и одна золотая; часы, которые продолжали ходить до тех пор, пока, забытые посреди общей печали, они не остановились, подобно сердцу, которое перестало биться; наконец, в комодах, в шкафах — белье, одежда, платья баронессы — все было здесь.
И как мы уже сказали, каждая из этих вещей служила воспоминанием для Цецилии; каждая вещь напоминала ей ее мать или при каком-нибудь особенном случае, или в привычках ежедневной жизни. В эту-то комнату и приходила она искать слез, когда их недоставало.
И теперь надобно было покинуть этот сад, эту комнату, в которой как будто ее мать переживала самое себя через посредство памяти, которую каждая вещь, казалось, хранила о ней. Покидая эту комнату, она как будто во второй раз расставалась с матерью. Умерло тело, умирало теперь и воспоминание.
Но не было возможности заставить маркизу отменить свое приказание; маркиза наследовала материнскую власть баронессы; теперь она должна была вести жизнь Цецилии к скрытой цели, предназначенной ей в будущем.
Цецилия взяла свой альбом.
Потом, как бы не доверяя самой себе и желая овеществить свою печаль, она сделала рисунок с кровати, камина и мебели комнаты.
Потом она срисовала всю комнату.
Окончив это, так как день клонился к вечеру, она позвала горничную своей матери, спросила у маркизы позволения проститься с могилой.
То было, как мы сказали, одно из тех протестантских кладбищ без крестов и без памятников, общее поле, общая пристань, отгороженное место, где земля обращалась в землю, где никакая надпись не говорила ничего ни о личности мертвых, ни о набожности живых. Такова протестантская религия.
Одна только могила матери Цецилии отличалась от прочих, представлявших собою ряд более или менее обложенных дерном возвышений, небольшим черным крестом, на котором белыми буквами написано было имя баронессы.
Эта могила и этот крест стояли в углу кладбища, под тенью прекрасных, вечнозеленых деревьев и живописно отделялись от всех прочих частей этого мрачного поля смерти.
Цецилия стала на колени перед этой недавно еще взрытой землей и нежно поцеловала ее. Уже в мыслях своих, будучи слишком бедна, чтобы воздвигнуть своей матери памятник, она перенесла на эту могилу самые лучшие розы, самые лучшие лилии из своего сада: в будущую весну она должна была прийти сюда, чтобы вдыхать в себя душу своей матери вместе с запахом цветов. И в этом наслаждении она должна была отказать себе. Сад, комната, могила — со всем этим она должна была проститься.
Цецилия срисовала могилу своей матери.
Потом, по мере того, как работа ее подвигалась вперед, образ Генриха, который во все прошедшие дни нежно гнездился в ее воображении, становился все виднее, так сказать, существеннее; почему и как — она сама того не знала. Ей казалось, что он, изгнанный из ее жизни событиями, потрясшими ее, возвращался опять знакомее, необходимее, чем прежде.
Цецилии казалось даже, что Генрих не только присутствовал в ее воображении, но был тут сам, лично.
В эту минуту сзади нее послышался легкий шорох; она обернулась и приметила Генриха.
Генрих так сроднился с ее думой, что она не удивилась, увидев его.
Разве никогда не случалось с вами, со мной, со всяким чувствовать каким-то магнетическим инстинктом, так сказать, видеть глазами души, что любимая вами особа подходит к вам, и, не оборачиваясь к ней, отгадать, что она должна быть здесь, и протянуть ей руку.
Генриху нельзя было три дня тому назад приехать с теткой; он приехал один, не для того, чтобы явиться к маркизе, нет, не таково было его намерение, — но для того, чтобы посетить этот маленький уголок земли; он чувствовал, что, верно, Цецилия часто посещала его.