Цецилия просила позволения съездить к госпоже Дюваль, которая жила в предместье, и надобно было употребить целый час, чтобы только съездить к ней и возвратиться назад. И потому маркиза, запретив ей ехать, позволила, однако, своей внучке написать госпоже Дюваль. Бедное дитя чувствовало, что не через письмо должна была она проститься с добрыми старыми друзьями своей матери. Но могла ли она что-нибудь сделать против воли маркизы? Надобно было повиноваться.
И она написала письмо.
Письмо, полное самых нежных извинений, самых глубоких сожалений. Она прощалась со всеми, с господином и госпожой Дюваль, даже с Эдуардом. Она отослала им ключ от маленького домика, говоря, что если бы она была богата, то, несмотря на то, что оставляет его, оставляет Англию навсегда, она никому не уступила бы этого домика, святилища ее юности; но она была бедна, и она повторяла господину Дювалю просьбу маркизы продать все, что в том домике оставалось, и переслать ее бабушке сумму, какая после продажи будет выручена.
Письмо и ключ передали госпоже де Лорд, которая взялась переслать их на другой же день бывшему ее управителю.
Расставаясь со своей приятельницей, госпожа де Лорд предлагала маркизе денег, сколько ей было нужно; подобные предложения между людьми высшего круга, если их даже и принимают, не считаются услугами, но маркиза отклонила от себя все эти предложения; она продала остальные бриллианты и надеялась, что ей будет достаточного этого, и даже слишком, чтобы дождаться возвращения ее поместий.
Наконец пора было садиться в карету. Цецилия готова была отдать все на свете, чтобы ей только позволено было обнять Дювалей и пожать руку Эдуарду. Она в глубине своего сердца чувствовала, что этот поступок ее был почти неблагодарностью, но, как мы сказали, она не могла располагать своими поступками. Она стала на колени, просила прощения у своей матери, и когда за ней пришли, она отвечала только, что готова.
Грустно было Цецилии уезжать и из Лондона дождливой ночью, унося с собой одно только прощание герцогини, которую едва знала.
Цецилия никогда не видела Лондона, но проехала по его улицам, не взглянув даже ни разу в окошко; потом она почувствовала по свежести воздуха и перемене мостовой, что они были уже за городом.
Ехали на почтовых лошадях, останавливались для того только, чтобы менять их. И потому ехали скоро; в пять часов утра они были уже в Дувре.
Карета остановилась во дворе гостиницы, блеск двух или трех фонарей поразил закрытые глаза Цецилии; она открыла их, измученная, утомленная тряской экипажа, и первый взгляд ее встретил Генриха.
Генрих ожидал их приезда.
Цецилия почувствовала, что сильная краска выступила на ее лице, и она опустила свою вуаль.
Генрих подал руку маркизе, помогая ей выйти из кареты, потом ей; в первый раз Генрих дотрагивался до руки Цецилии, и молодой человек, чувствуя, как она сильно дрожит, даже не посмел пожать ее.
Комнаты были готовы и ожидали путешественников; видно было, что заботливая предупредительность все устроила заранее. Корабль отправлялся в десять часов, и путешественники могли еще отдохнуть несколько часов.
Впрочем, Генрих просил их ни о чем не заботиться и быть только готовыми к назначенному часу; его камердинеру поручено было уложить все вещи, что было чрезвычайно легко, потому что ранее все было уложено в карете и стоило только перенести их на корабль.
Потом он поклонился маркизе и Цецилии и ушел, спросив их, не нужно ли им чего-нибудь.
Цецилия ушла в свою комнату, но, как ни велика была ее усталость, она напрасно старалась заснуть; это неожиданное появление Генриха слишком смутило ее бедное сердце и отогнало сон.
Теперь одного только не знала она наверное, потому что не смела спросить об этом Генриха. Генрих сказал ей, что и он едет во Францию: не ехал ли на одном с ними корабле?
Довольно было одной этой неизвестности, чтобы не позволить Цецилии заснуть.
Но не тяжела была эта бессонница; в первый раз после смерти матери она чувствовала, что кто-то заботится о ней.
Люди, ожидавшие их приезда, комнаты, для них приготовленные, вещи их, в эту минуту переносимые на корабль без всяких забот с их стороны, — все это было делом дружелюбной руки, которая окружала ее услугами, попечениями и предупредительностью.
Это существо, заботившееся о ней, эта дружелюбная рука, предупреждавшая ее желания, — то была любовь Генриха.
Так Генрих точно, искренне, глубоко любил ее.
Как отрадно чувствовать себя любимой!
И эта мысль так убаюкивала Цецилию, что девушка боролась с дремотой, боясь, чтобы сон не унес сознания этой заботливости, которое доставляло ей столько счастья.