Но и тогда, как и теперь, кондукторы дилижансов были неумолимы. Маркиза должна была быть готовой к шести часам. Пять минут седьмого тяжелая громада отправлялась с места.
Как мы сказали, маркиза, Цецилия и мамзель Аспазия сидели в отдельной карете, Генрих — в общей, но на каждой станции Генрих выходил узнавать, хорошо ли было путешественницам. При первом разе и при втором маркиза была очень угрюма; и хотя она с ужасом подумала о том, какую ночь ей придется провести, но при третьей перемене лошадей она спала крепким сном.
Однако ж на другой день, в Абевиле, где остановились завтракать, она уверяла, что целую ночь не могла сомкнуть глаз.
Молодые же люди в самом деле не смыкали глаз, но они, как очень понятно, не говорили о том ни слова и особенно на это не жаловались.
Тотчас после завтрака отправились снова в путь и только в Бове остановились обедать. Генрих отворил дверцы прежде, нежели кондуктор успел выйти из своего кабриолета. Маркиза приходила все в больший и больший восторг от него.
За столом Генрих занимался только двумя нашими дамами и с удивительной заботливостью услуживал им. Садясь в карету, маркиза пожала ему руку в знак благодарности, Цецилия улыбнулась.
В семь часов вечера начали мелькать огни Парижа. Цецилия знала, что в город въезжали через заставу Сен-Дени и что таможня обыкновенно останавливала кареты. Она знала также, что в этой самой таможне маркиза, баронесса и она едва не были открыты; как ни мала она была тогда, ее поразило пребывание их в этой комнате, и, когда карета остановилась, она просила у бабушки позволения посмотреть еще раз на это ужасное место, где маркиза и баронесса столько страдали.
Маркиза разрешила, прибавив, что она удивляется, как можно находить удовольствие в таких грустных воспоминаниях.
Генрих пошел просить у начальника таможни позволения одной молодой даме пройти через караульню и войти на минуту в последнюю комнату.
Разумеется, нетрудно было получить это позволение.
Маркиза не хотела выходить из кареты, Цецилия пошла одна с Генрихом.
Она пошла прямо в ту комнату и узнала ее; все было по-старому: тот же старый дубовый стол, те же старые соломенные стулья.
На одном из этих стульев, перед этим же столом она в первый раз увидала доброго Дюваля.
Это воспоминание напомнило ей все. Вместе с Дювалем Цецилия вспомнила и его жену, и Эдуарда — Эдуарда, назначенного матерью ее ей в супруги, которого она перед отъездом даже и не видала.
И тогда что-то вроде укора совести пронзило душу бедного ребенка; она вспомнила о своей матери, и слезы полились ручьем из глаз.
Те, кто сопровождал Цецилию, исключая Генриха, не понимали, каким образом этот старый стол и эти старые соломенные стулья могли так кого-нибудь растрогать.
Но для Цецилии здесь была вся ее прошлая жизнь. Кондуктор позвал Цецилию и Генриха; оба сели в дилижанс, который двинулся и проехал через заставу.
Цецилия возвращалась в Париж через ту же самую заставу Сен-Дени, через которую двенадцать лет тому назад она выезжала оттуда.
Будучи ребенком, она плакала, выезжая; будучи молодой девушкой, она плакала, возвращаясь.
Увы! Еще раз, в последний, она должна будет, бедное дитя, выехать через ту же заставу.
XVIII
Генрих Энгиенский
Маркиза и Цецилия остановились в Парижском отеле, и Генрих взял там особую комнату для себя.
Первые дни употребили на то, чтобы осмотреться; маркиза послала за своим поверенным, но оказалось, что не только ее поверенный умер, но и поверенных нет. Она должна была довольствоваться адвокатом, который от слова до слова повторил ей то, что она слышала от адвоката, за которым посылали в Булони.
В течение 12 лет, проведенных маркизой за границей, Париж так переменился, что она не узнавала его. Строения, моды, язык — все изменилось. Госпожа де ла Рош-Берто ожидала увидеть столицу печальной и мрачной вследствие перенесенных ею несчастий, но ожидание ее не сбылось: ветреный беззаботный Париж принял кроме своей обыкновенной наружности вид праздничный и горделивый, который еще не был известен маркизе. Париж предчувствовал, что он будет столицей не только Франции, увеличившейся в объеме, но и множества других царств, которые станут его вассалами.
Эмигранты как будто уносят с собой в изгнание атмосферу, которой дышат. Для них отечество, ими оставляемое, остается всегда на той же точке, на которой они его покинули. Время идет, но они не подвигаются вперед. Наконец они возвращаются и видят, что отстали на все то время, которое провели вне отечества, встречают другие отношения, других людей, другие идеи, которых не хотят признать и которые не признают их.