Как видите, милая Цецилия, я еще раз был принужден расстаться с вами. Я не мог оставить Эдуарда с отцом и не поговорить с ними. Знаете ли, оба покинули свою контору, чтобы проводить меня. Верно, для короля Георга они сделали бы не больше.
Маленький бриг кажется мне точно достойным своего имени; это род пакетбота, построенного и для перевозки пассажиров, и для торговли, на котором, что редко случается, людьми занимаются почти столько же, сколько товарами. Капитан ирландец, по имени Джон Дикинс. Он отвел мне прекрасную каюту, № 5. Заметьте, это номер дома, в котором вы живете.
Ах! Вот я не могу больше писать вам, корабль начинает выход в морс, снимается с якоря, происходит большая беготня, которая мешает мне продолжать.
Так до свиданья, милая Цецилия, или, лучше, прощайте, потому что для меня слово „прощай“ не имеет того значения, которое придают ему; так прощайте, да будет милость Божия над вами.
Мы отправляемся под самыми лучшими предзнаменованиями, все предсказывают нам счастливый путь. Цецилия, Цецилия, мне очень хотелось быть твердым, очень хотелось бы придать вам своей твердости, но мне невозможно притворяться перед вами в стоицизме. Цецилия, мне очень тяжело вас покинуть; в Булони я покинул только Францию, уезжая из Лондона, я покидаю Европу.
Прощайте, Цецилия, прощайте, моя любовь, прощайте, мой добрый гений, молитесь за меня, я надеюсь только, на ваши молитвы; пишу к вам до последней минуты, по вот просят господина Дюваля и его сына сойти в шлюпку, я один задерживаю отплытие. Еще одно слово, и я складываю письмо: я вас люблю, прощайте, Цецилия! Цецилия, прощайте.
Прощайте.
XXI
Гваделупский дядюшка
Цецилия получила это письмо спустя четыре дня после того, как оно было написано; уже прошло два дня, как Генрих потерял из виду берега Франции и Англии.
Легко понять двоякое впечатление, произведенное сим письмом на бедную девушку. Посещение Генрихом загородного дома и могилы напоминало ей все ее прежние радости и печали. Отъезд Генриха, который он откладывал сколько мог и которого последние волнения выражались в письмах молодого человека, напоминал ей все ее будущие опасения и надежды.
В этот час Генрих плыл между небом и землей. Она упала на колени, окончив чтение его письма, и долго молилась за него Богу.
Потом она подумала о других обстоятельствах, находившихся в его письме, об этом добром семействе Дювалей, у которого Генрих просил помощи, не зная, что эта женщина, в любви к которой он признался, должна была быть женой Эдуарда — Эдуарда, который, нося в сердце другую страсть, невольник обещания, данного его родителями, сдержал бы его с такой же точностью, с какой негоциант платит по векселю, хотя бы эта уплата сделала его несчастным.
Тогда Цецилия кинулась к своему пюпитру и в порыве сердечного излияния написала госпоже Дюваль длинное письмо, в котором открывала ей душу свою и называла ее матерью. Прекрасная натура Цецилии была так способна чувствовать все благородное и великое!
Потом она возвратилась к своему подвенечному платью, своему главному занятию, главному развлечению свойственному счастью. Маркиза продолжала спать, по своему обыкновению, оставаясь по целым утрам в постели, читая или заставляя читать себе романы. Цецилия видела ее только в два часа, во время завтрака; между этими двумя женщинами была целая пропасть: одна была вся духовная, другая — вся чувственная. Одна судила обо всем сердцем, другая рассматривала все с точки зрения рассудка.
Что касалось Аспазии, Цецилия чувствовала к ней тайное отвращение; так что для того, чтобы не прибегать к ее помощи, в которой, может быть, та ей отказала бы, она условилась с одной доброй женщиной, жившей на чердаке того же дома и называвшейся госпожой Дюбре. Она всякий день сходила прислуживать бедной девушке.
Как мы уже сказали, маркиза сохранила сношения с некоторыми прежними друзьями. Эти друзья навещали ее время от времени в ее скромном жилище, в свою очередь приглашая ее к себе и предлагая располагать их экипажем, но маркиза стыдилась своей бедности. К тому же недостаток движения, к которому она привыкла в течение почти тридцати лет, сделал ее тучной: она была весьма толста, и всякая перемена места была для нее тягостна.