В самом деле, что значат для всемогущества и величия Божия эти мелочи нашей бедной жизни; что значат для него, великого, единого, счастливые или несчастные события нашего существования; что значит для этого великого жнеца, что несколько колосьев, в одном из миллиона полей его, называемых мирами, сломано градом или вырвано с корнем бурей?
Боже мой! Боже мой! Что, если ты не слышишь меня, когда я к тебе взываю, не слышишь меня, когда я умоляю тебя возвратить меня Цецилии, которая меня ожидает!
И вот, милая Цецилия, какие мысли приходят мне в голову. Каким-то случаем каждое письмо мое, вместо того, чтобы придать вам твердость, приносит вам только отчаяние? Простите, простите меня.
На корабле у меня появился друг: это кормчий. Бедняжка! И он также оставил в Грезенде любимую женщину. Потому, как он смотрел, вздыхая, на небо, я угадал, что мы братья по несчастью. Мало-помалу я с ним сблизился; он говорил мне о своей милой Женни. А я, Цецилия, простите меня, я говорил ему о вас.
Теперь со мной есть человек, которому я могу говорить ваше имя, говорить, что я вас люблю, теперь со мной есть сердце, которое понимает мое сердце!
Сердце матроса? — возразят мне. Несчастны те, которые это скажут!
Этот добрый молодой человек, с которым я каждую ночь говорю о вас, зовется Самуэль.
Я хочу, чтобы и вы знали его имя.
Помолитесь за него в ваших молитвах, чтобы и он увидел свою Женни. Я обещал ему, что вы это сделаете.
Прощайте, Цецилия, прощайте, любовь моя! Шлюпка с французского корабля отплывает назад, к своему судну. Отдаю это письмо шкиперу, который обещает мне честным словом, что сам отдаст его на почту по прибытии в Гавр. Еще раз прощайте, моя Цецилия; в двадцать или двадцать пять дней, если погода так же будет нам благоприятствовать, я буду в Гваделупе.
В тысячный раз — прощайте. Люблю вас.
P.S. Не забудьте в ваших молитвах Самуэля и Женни».
Невозможно передать читателям, какое глубокое впечатление произвело это письмо на Цецилию, это впечатление было тем сильнее, что письмо было неожиданно. Цецилия упала на колени с полными слез благодарности глазами. Она не молилась, она бормотала имена, и в числе этих имен, как просил ее Генрих, были имена Самуэля и Женни.
Потом, бодрее и увереннее, нежели когда-либо, она принялась за свое подвенечное платье.
Дни проходили за днями, с правильным однообразием, ничего не принося нового. Это неожиданное письмо, это счастливое письмо дало Цецилии надежду, что какое-нибудь происшествие, вроде первого, доставит ей известие о ее женихе; но, как сказал Генрих, это происшествие было ничем другим, как только счастливой случайностью, на повторение которой нельзя было надеяться.
Между тем совершились великие события: республика стала империей; Бонапарте сделался Наполеоном, устрашенная Европа, при этом странном зрелище даже не протестовала; все, казалось, предвещало долгую будущность царствовавшей династии; те, которые окружали новых избранников, были богаты, роскошны, счастливы. Когда изредка перед окнами Цецилии проходили эти блестящие воины и это великолепное дворянство, частью восстановленное, частью вновь созданное, она говорила сама себе со вздохом: «Вот чем был бы Генрих, вот чем была бы и я, если б мы последовали за ходом событий». Но вдруг она вспоминала о свежей еще крови, пролитой в Венсенских окопах, и с новым вздохом отвечала сама себе: «Совесть нельзя обмануть, мы хорошо сделали».
Прошел еще месяц. Цецилия начала ждать с большим нетерпением; потом прошла еще неделя, еще четыре дня, каждый день длиннее другого; наконец, на пятый день утром, раздался звонок, давно ожидаемый и столь знакомый. Цецилия бросилась к дверям: то было письмо от Генриха.
Предлагаем читателям это новое письмо.
«Милая Цецилия.
Прежде всего — мы так же счастливы, как и прежде. Я прибыл в Гваделупу после довольно долгого переезда, но который затруднило только безветрие, а не бури. Я увидел дядю, прекраснейшего и благороднейшего человека на свете, который так рад был тому, что я, как он говорил, перешел в их полк, что в ту же минуту объявил, что я могу считать себя его наследником.
А дядя мой, милая Цецилия, сказать мимоходом, чрезвычайно богат.
Так как во всем есть своя дурная сторона, то дядюшка объявил мне, что, лишь только увидел меня, он до того меня полюбил, что никак не отпустит меня раньше двух месяцев. Сперва мне сильно хотелось сказать ему, что при таком условии я отказываюсь от его наследства. Но я рассудил, мой друг, что почти два месяца нужны мне для продажи моего небольшого груза. Сверх того, капитан „Аннабель“ уверяет, что ему нужно по крайней мере столько же времени, чтобы вновь нагрузиться; так что волей-неволей я должен был покориться. Вот я прикован к Пуант-а-Питру по крайней мере на два месяца. По счастью, завтра утром один корабль снимается с якоря и привезет вам известие о вашем бедном изгнаннике, который вас любит, Цецилия, так, как не может выразить ни один человеческий язык, не может постигнуть пи одна земная мысль.