До Фуада заместителем у Ахмеда Назара был некто Гараш Гусейнов. Проработав в управлении семь-восемь месяцев, Гараш начал цапаться с Ахмедом Назаром. Тот написал на этого, этот — на того. Фуад не знал всех перипетий интриги, однако слышал, что в последний раз Гараш накатал на Ахмеда Назара жалобу на тридцати двух страницах и отправил ее в пять-шесть вышестоящих инстанций, а также в добрый десяток газет и журналов. Ахмеда Назара можно было обвинить в безграмотности, некомпетентности, «несоответствии» и тому подобном, но и Гараш недалеко ушел от него: в своей пространной жалобе, говорят, сделал около семидесяти грамматических ошибок. Да, Ахмед Назар отнюдь не мог считаться образцовым руководителем, но всем была известна его кристальная честность, моральная чистоплотность и крайняя щепетильность в вопросах кумовства, местничества, семейственности. Именно в последнем — в семейственности — Гараш обвинил его, приведя единственный достоверный факт: Ахмед Назар устроил на работу в одно из проектных бюро системы управления своего сына. Разумеется, из кляузы Гараша ничего не вышло. Вмешался Шовкю, защитил Ахмеда. Да и брат его Ашраф еще прочно сидел на своем месте. Гараша с позором изгнали из управления: «поборник истины» (именно так он именовал себя в своей знаменитой жалобе) оказался взяточником и хапугой. Как только Гараша уволили, Шовкю начал проталкивать Фуада на его место. Ахмед Назар оказывал содействие, так как Шовкю только что помог ему. Фуад не очень рвался в заместители Ахмеда Назара, но Шовкю объяснил ему: «Самое большее через два года Ахмед уйдет на пенсию, и ты займешь его место».
Шовкю слабовато играл в шахматы, но в жизни рассчитывал на несколько ходов вперед. Так Фуад оказался в управлении. Спустя месяц после этого назначения Шовкю отмечал день своего рождения. Дома у него собралось самое избранное общество. Был приглашен и Ахмед Назаров. Ахмед был немного растерян, чувствовал себя неловко. Даже выпил лишнего для храбрости. На балконе обнял Фуада, сказал: «Фуад, клянусь твоей жизнью, мое уважение к Шовкю Джамаловичу безгранично! Очень рад, счастлив, что к нам прислали именно тебя. Уверен, мы сработаемся, иншаллах! Что я сделал плохого этому сукину сыну Гарашу? Был бы он человеком, я бы молился на него. Нет, начал откалывать номера, интриговать. И знаешь, что меня больше всего задело? Много он там написал всякой ерунды, — все прощаю, одно мне обидно — то, что он написал про Ниджата…»
Так как Ахмед Назар был немножечко пьян в тот вечер, он открыл Фуаду большую семейную тайну: Ниджат не был его родным сыном. Оказывается, жена Ахмеда Назара была бездетна. После войны супруги решили взять из детдома ребенка. Взяли совсем крошку, а через два месяца выяснилось, что мальчик от рождения калека: не окостеневает скелет, всю жизнь он должен носить специальные корсеты, лубки, бандажи, и в любой день может погибнуть. Словом, пока ребенок будет жить, он не принесет им ни капли радости, напротив, одни лишь заботы и душевные муки. Они не вернули ребенка в детдом. Во-первых, потому, что за эти два месяца успели привязаться к нему, во-вторых, их угнетала мысль: «Допустим, мы вернем мальчика, но кто его, беднягу, заберет после нас? Кому он нужен? Что с ним станет?» Впервые в жизни Ахмед Назар проявил «семейственность» — устроил своего приемного сына-калеку на легкую работу в подведомственное их управлению проектное бюро, поручил подчиненным ему людям опекать Ниджата… И теперь он просил позаботиться о нем будущего начальника управления — его, Фуада. Сейчас, когда потеря должности стала для Ахмеда Назара очевидной, он тревожился только о судьбе Ниджата.
«Ахмед Назаров злоупотребил служебным положением и оформил на работу в одно из подведомственных ему проектных бюро своего бездарного сына…» — так было написано в заявлении Гараша.
Фуад сказал:
— О Ниджате не беспокойтесь, Ахмед-муаллим. — И подумал, что этим обещанием он как бы подтверждает достоверность слухов о скором назначении его на должность начальника.
— Спасибо, — кивнул Ахмед Назар и неожиданно заговорил о другом. Спросил: — Значит, ты скажешь слово на похоронах Салахлы?
Фуад немного смутился:
— Да… звонили из Союза архитекторов, просили… — Невиданная вещь: он словно оправдывался в чем-то. Чувствуя, что говорит не то, еще больше растерялся и допустил новый промах, что опять же никак не походило на него, спросил виновато: — А что?
Это был абсолютно бессмысленный, ненужный вопрос, и ему показалось, что глаза Ахмеда Назара за толстыми стеклами очков блеснули ехидством. Ахмед Назар стал для Фуада прежним Ахмедом Назаром — чужим, далеким, неприятным существом, к которому он не испытывал ни малейшей симпатии.
— Да нет, ничего, я так, — ответил Ахмед Назар. В интонации голоса явно чувствовалась насмешка, ирония, укол.
Выйдя от начальника и пересекая приемную, Фуад бросил украдкой взгляд на Нелли. У двери его кабинета стояли сотрудники. Они ждали его, последовали за ним. Фуад вошел к себе, сел за стол.
— Каждому — пять минут…
Летучка началась.
Начальники отделов вкратце отчитывались в текущих делах. Фуад слушал их, но не слышал. Мысли его были далеко от этой комнаты, этих людей, этих дней.
Фуад Салахлы, Фуад Салахлы…
Глава пятая
Большинство преподавателей в институте походили друг на друга. Фуад Салахлы не походил ни на кого. Пышная черная шевелюра, выпуклый лоб, худое нервное лицо, тонкие подвижные губы, длинный острый нос и длинные же, в постоянном движении пальцы. Курил он только «Казбек». Всегда как-то очень сложно, замысловато сминал мундштук папиросы. Всегда был обсыпан пеплом. Всегда носил в нагрудном карманчике пиджака красную расческу с частыми зубцами. Он поминутно доставал ее и зачесывал назад свои волосы. Даже во время лекций не забывал про расческу. Был случай: в институте проводилось какое-то общее важное собрание; Фуад Салахлы поднялся на трибуну, в одной руке — текст доклада, в другой — неизменная красная расческа; выступая, то и дело пользовался ею, хотя толку было мало — непокорные пряди тотчас снова падали ему на лоб, закрывая правый глаз. И весь он всегда был словно комок нервов. Манера говорить — страстная, нервная. А как говорил! Какая логика! Какая ясность мысли! Как все четко видел! Как живо чувствовал! Как все умел объяснить, донести до слушателей, до них — студентов!
Была середина пятидесятых годов. Смелые идеи Фуада Салахлы о насущных проблемах современной архитектурной теории и практики, его точка зрения на эстетическое и функциональное единство архитектурных сооружений, его беспощадность и непримиримость по отношению к бессмысленному украшательству, эклектике, лжетрадиционности и лженоваторству, к так называемому «чистому искусству», к излишнему, сродни пусканию пыли в глаза, внешнему «великолепию» и другим тому подобным отрицательным явлениям и тенденциям в архитектуре тех лет, его суждения о новых возможностях «организации пространства» в связи с появлением новых строительных материалов, его выступления в защиту того, что было положительным в конструктивизме, того полезного, что мы можем взять у современной мировой архитектурной мысли, — все это делало Фуада Салахлы кумиром студентов. Он как бы открывал им абсолютно новый, удивительный мир и указывал путь в него.
Среди своих студентов Салахлы почему-то больше всего симпатизировал ему, Фуаду, и Октаю. Его он называл «Маленьким Фуадом» или «тезкой». Прозвище «Маленький Фуад» немного задевало и в самом деле невысокого Фуада, однако он чувствовал, что Салахлы действительно любит его.
«Сейчас пусть не любит», — машинально повторил Фуад в уме мусульманское заклинание суеверных людей, вспомнивших покойника.