Сегодня Кенни рядом не было — парень поехал в Миннеаполис за холстами, красками и прочими художническими причиндалами. Не захотел по почте заказывать — нравилось ему шастать по разным пропахшим скипидаром лавкам и мастерским. А Певцу до чёртиков нравились его странные картины, которыми тот уже увешал все стены их халупы.
Они и правда были странные, тревожные, будоражащие душу. Или забавные. Тёплые.
Разные.
Кенни говорил — «как твои песни».
А его мама была свято уверена, что «её мальчики» вот-вот станут всемирно знаменитыми. Звёздами. Смешная!
Кенни взял её с собой в город, чтобы развлечь, хотя она протестовала, твердя, что это, мол, пустая трата денег, и что Певец с Кенни и так всё время её балуют. Но поехала, когда Певец торжественно поклялся, что за предстоящее выступление на концерте после закрытия ближайшего родео организаторы отвалят ему кучу бабла.
Он не покривил душой — ему и в самом деле предложили назавтра петь на стадионе перед многочисленной толпой зрителей, а в случае удачного выступления был шанс попасть на местную радиостанцию.
Кенни и его маму ждало ещё одно дело в Рапид-Сити — консультация с маститым юристом. Бракоразводный процесс был уже полностью подготовлен — на удивление быстро и без проволочек. Сам Питерс после достопамятного инцидента с ружьём в доме у Певца больше не появлялся, все переговоры с беглянкой-женой вёл через своего адвоката. Похоже было, что, получив наконец отпор, этот крысоед просто сдулся.
Хмыкнув, Певец стянул с себя пропотевшее насквозь рабочее шобло, оставшись босиком и в исподнем — жалко было единственные приличные штаны и рубаху махратить, поэтому он всегда переодевался перед грязной работой. Привычно скрутив волосы в узел, он с удовольствием ополоснулся в стоявшей у входа жестяной бадье, поплескал водой в лицо и, жмурясь, протянул руку за чистым полотенцем, висевшим рядом на гвозде. Миссис Робинсон всегда заботливо оставляла его там для своих работников.
И тут на его запястье сомкнулась сперва чья-то жёсткая ладонь, и через мгновенье — холодная сталь наручников. В висок почти одновременно уперся такой же холодный ствол револьвера. Певец замер — кровь застыла в жилах, и потому он даже не успел дёрнуться, когда и второе его запястье окольцевала сталь.
— Видишь, я раздобыл другую пушку, — хрипло промолвил голос Шульца у него над ухом. — Не поворачивайся, стой, как стоишь, а то башку разнесу.
Башка эта, устало подумал Певец, всё равно ни к чёрту не годилась. Он в очередной раз недооценил Шульца, бешеного мудилу.
Прошёл уже месяц с тех пор, как они оставили его возле больницы Вест-Крик Хоспитал и укатили. Кто-то из ребят потом рассказывал, что Джеки, мол, ушёл из отряда рейнджеров шерифа. И правда, вся его банда разбрелась кто куда. И Певец думал… да блядь, нихрена он не думал, он напрочь забыв об этом сволочуге! Но Шульц, получается, не забыл.
И у Певца снова не было с собой ни ножа, ни револьвера. «Дурак, идиот. Поделом тебе, вот и всё», — решил он.
— Хернёй не майся, — проговорил он вполголоса, чувствуя, как между лопатками сползает капля пота. — Отпусти добром, сними браслеты и уходи. Я тебя не трону.
Шульц засмеялся, как закашлялся.
— Ты меня наверняка прикончишь, но это потом… и это неважно, — объявил он, ни на миллиметр не отводя ствола, который теперь казался раскалённым. — Руки подыми. Медленно. И двигай вперёд. Тоже медленно. Раз и два. И три.
Вынужденный повиноваться этим отрывистым командам, Певец шагнул к стене и вдруг на счёте «три» пошатнулся, оглушённый коротким резким ударом револьверной рукоятью в висок. Мир на несколько мгновений поплыл и растаял, а когда снова обрёл чёткость, то Певец обнаружил, что стоит, почти уткнувшись лбом в почерневший опорный столб сарая. Его скованные руки были задраны вверх — цепь наручников крепилась там к железной скобе. Ноги были умело спутаны ремнём, как у жеребца на пастбище — можно шагать, но нельзя бежать или брыкаться.
Певец бессильно рванулся несколько раз и затих, тяжело дыша. Руки ломило, голова кружилась, сердце колотилось быстро и гулко.
— Бесполезно это, не рыпайся, — проговорил Шульц у него за спиной — без злорадства или злости, а даже с каким-то сожалением. — Только хуже себе сделаешь.
— Ты что творишь? — спросил Певец как мог спокойно. — Совсем очумел?
— Совсем, — легко согласился Шульц. Косясь на него, Певец видел, как вздымается его грудь под щегольской рубашкой. Но револьвера в его руке уже не было — убрал, наверное, чтобы сподручнее было привязывать пленника. Всё подготовил заранее, подлюка.
И ведь никто в этот чёртов сарай не зайдёт до самого утра, подумал Певец тоскливо. Робинсоны с ним уже распрощались, уверенные, что их работник, переодевшись, преспокойно отправился восвояси.
От осознания собственной беспечности и беспомощности его даже замутило. Он готов был выть и биться в путах, как пойманный зверь, и обуздал себя только огромным усилием воли. Он бы лишь без толку покалечился бы — Шульц, зараза, был прав, предупреждая об этом. Но скованное тело инстинктивно требовало свободы.
— Чего ты хочешь, ты, грёбаный псих? — почти по слогам произнёс Певец, повернув голову. Спутанные пряди волос упали на лицо, щёку царапнула твёрдая шершавая древесина столба. — Поиграть в индейцев и ковбоев?
Он криво усмехнулся, почти уверенный, что Шульц действительно решил продолжить свои упражнения с ножом. Или с огнём, что было бы похуже. В общем, этот подонок явно собирался развлечься, пытая краснокожего, как в добрые старые времена делали его предки. А предки Певца платили им той же монетой. Уоштело, отрешённо подумал он, лакота всегда считали за честь принять пытку от руки врага. Но он никак не был готов услышать то, что сказал в ответ Шульц.
— Хочу тебя трахнуть, — вот что он сказал, и Певец даже головой потряс, продолжая в упор смотреть в его расширившиеся чёрные зрачки.
Над входом в сарай покачивалась слабо мерцавшая лампочка, в щели между досками светила Ван-ла-те, кроваво-красная охотничья луна…, и всё это было похоже на какой-то дурной и дикий сон.
Горячая ладонь Шульца почти робко легла на влажную спину Певца между лопатками, и тот невольно дёрнулся, затёкшие руки сильнее заломило.
— Ты сказал, я очумел, так вот, я очумел из-за тебя, — срывающимся сбивчивым полушёпотом выговорил Шульц, лихорадочно блестя глазами. — И я тебя трахну, будь уверен. Прямо сейчас. Хоть раз объезжу. А ты потом пристрели меня, ремней из меня нарежь, мне похуй.
Певец всё ещё немо смотрел на него, не веря своим ушам, а тот продолжал взахлёб:
— Да ладно, чего ты уставился-то! Будто бы вы с Питерсом не трахаетесь как проклятые. Не при его мамашке, конечно. Ныкаетесь где-нибудь в прерии.
— Следил, что ли? — невольно вырвалось у Певца, и он, спохватившись, сжал губы.
Шульц коротко, невесело рассмеялся и удовлетворённо кивнул:
— Значит, это правда. Нет, не следил, просто догадался. Я же тебя чую, понял?
Он глубоко втянул в себя воздух и вдруг выпалил скороговоркой:
— Ты этого сопляка к себе забрал, чтобы отец его не поимел?
— Че-го? — потрясённо выдавил Певец, снова не поверив тому, что слышит. — Чего ты мелешь?
Шульц лишь мотнул головой и промолчал. Бледное лицо его было и обозлённым, и смятенным, нижняя губа закушена.
Словно от боли.
— Шульц, — сглотнув, хрипло позвал Певец, и тот вскинул глаза — совершенно чёрные. — Отпусти меня.
Лакота пощады не дают и не просят — так всегда учил его дед. И Певец мог вытерпеть любую боль без единого стона и мольбы. Но унижение было куда страшнее пытки и даже смерти. Унижение ломало душу. Выжигало дотла.
— Не могу, — просто отозвался Шульц. — Не смотри на меня так. И не рыпайся, слышишь? Не хочу тебя калечить, честно. Хочу, чтобы ты орал подо мной, но не от боли.
— Да пошёл ты, — безнадёжно процедил Певец, рывком отворачиваясь.
Его так и затрясло. Блядь, он стоял почти что голым перед этим полоумным ублюдком! Тело превратилось в какой-то жгут из оголённых электрических проводов. Он всей кожей ощущал каждое прикосновение Шульца. А тот гладил его по спине, по плечам, по бёдрам — торопливо и неловко, даже не как бабу, а как гладят и треплют коня. Но, наткнувшись на свежие шрамы от своего ножа, исполосовавшие грудь Певца, он отдёрнул руку, будто обжёгшись.