Сжав зубы, парень махнул рукой судье, подтверждая своё участие, и вихрем взлетел на спину жеребцу, ухитрившись увернуться от мощного удара задних копыт. Зверь испустил оскорблённый, вибрирующий, яростный визг и заметался, как ошпаренный, молотя ногами по воздуху, который будто сгустился вокруг них зыбким дрожащим маревом. Стальные мускулы ходили ходуном под взмокшей от бесплодных усилий пегой шкурой. Песок стадиона, потрясённые лица зрителей на трибунах — всё слилось в сплошную круговерть.
Певец не считал летящих секунд, он уже с безудержным ликованием понимал, что берёт верх, одолевает. Побеждает! Он не чувствовал собственного тела, готовый расплачиваться неизбежной болью. Только эта бешеная скачка, отчаянный, на грани смерти, полёт!
Конь наконец замер на месте — ненадолго, а потом медленно пошёл шагом, взмыленный и вымотавшийся. Бока его тяжело вздымались. Певец наклонился к его шее под восторженный рёв трибун, сам едва дыша от усталости и всё ещё держась за раскосмаченную гриву скакуна. Он покаянно погладил эту гриву, не боясь, что конь снова взовьётся на дыбы, чтобы отомстить человеку, посмевшему справиться с ним.
Лакота издревле пели, укрощая коней, и Певец отчётливо вспомнил ту песню, что когда-то услышал от деда:
— Думал я — ступаю бесшумно,
Но ты мои шаги услышал.
Думал я — сердце тихо бьётся,
Но ты ему эхом вторишь.
Вот перед тобой стою я —
Твой брат по крови,
Потерянный и найденный снова.
Вот перед тобой стою я —
Пою тебе свою песню,
Чтобы стала она твоею…
Слова, насчитывавшие добрую сотню лет, сами собой срывались с его запёкшихся губ.
— Хочу, чтобы ты стал мне другом, — хрипло вымолвил Певец, едва переведя дух. — Я назову тебя Вазийа. Колдун.
Конь шевельнул ушами и тихонько фыркнул, как бы соглашаясь, а Певец обхватил его за шею и наконец спрыгнул наземь, повернувшись к гомонящей позади толпе. Он знал, что для этих васичу он сам — со шрамами и полосами засохшей крови на голой груди, со взлохмаченными длинными волосами — такой же дикий зверь, как и принадлежащий ему теперь мустанг. И разило от них обоих одинаково — потом и дракой.
Певец ликующе засмеялся, увидев, что к нему наперегонки несутся Дэнни, Шунктокеча, Кэти и Кенни — те, очевидно, успели вернуться из Рапид-Сити первым утренним автобусом, чтобы поспеть к его выступлению на закрытии родео.
— Господи Боже, что ты вытворяешь! — испуганно выкрикнула Кэти, подбегая к нему.
— У тебя кровь! — выдохнул Кенни, хватая его за руку.
— Кровь, ага, есть, — охотно согласился Певец сквозь смех. — А ещё вон та классная девчонка, — он указал на Шунктокечу, — и вот этот крутой парень, — он снова потрепал Вазийю по горячей крепкой шее.
— И ты, — одними губами добавил он, глядя в округлившиеся глаза Кенни. — Уоштело, всё как надо.
— А петь-то хоть будешь? — выпалил запыхавшийся Дэнни. — О Вакан, какой же красавец, — он восхищённо цокнул языком и тут же поспешно отдёрнул руку, протянутую к холке коня, когда зубы Вазийи предупреждающе лязгнули у самых его пальцев.
— Я уже спел, — спокойно пожал плечами Певец.
*
И снова была ночь, и прерия, и ветер, летящий с предгорий Паха Сапа, и костёр, так похожий на Бесконечный огонь, но возле этого костра лежала Шунктокеча, опустив на передние лапы острую морду и чутко вслушиваясь в ночные шорохи.
А чуть поодаль пасся Вазийа, на котором не было ни пут, ни узды. Он сторожко косился на волчицу, прядал ушами, пофыркивал, но никуда не уходил.
Только эти двое и были спутниками Певца.
Он и сам не мог бы объяснить, почему его опять так настойчиво потянуло в прерию. И это притом, что он не хотел тревожить или пугать Кенни — не дай Бог, тот заподозрил бы что-то неладное. Просто они же всегда уходили ночевать вместе под звездным небом. Шульц, сволочуга, верно угадал: «Ныкаетесь где-нибудь вдвоём…»
Но Кенни, едва Певец заикнулся про то, что хочет уйти один, твёрдо сказал, глядя ему в глаза: «Давай, я понимаю. Тебе надо иногда побыть одному. Чтобы песни к тебе приходили.»
Певец даже вздрогнул при этих словах. И благодарно его обнял, зарывшись носом в вихры на макушке. Кенни понимал его лучше, чем он сам.
Последние два дня будто вместили в себя целую жизнь, вымотали до края.
Ему и впрямь требовалось полежать в траве у костра и поразмыслить обо всём, что с ним происходит. Расслышать, что ещё скажут духи.
Но пока что, растянувшись на земле, среди колкой, пожухшей от дневного зноя травы, он услышал только отдалённый, но приближающийся топот копыт.
Шунктокеча насторожила уши, потом вскочила. Певец тоже рывком поднялся на ноги. Никто в целом свете не знал, куда он направился, но неизвестный всадник уверенно скакал прямо к его костру.
Может быть, Кенни всё-таки решил разыскать его?
Но нет. Шульц, Джеки Шульц, спрыгнув со спины чалого жеребца, встал в круге света перед костром, разжал пальцы, державшие коня за узду. Тот всхрапнул, скрываясь в темноте, только копыта по каменистой земле простучали.
Ошеломлённый, Певец посмотрел Шульцу в лицо — бледный, с непокрытой головой, тот выглядел так, будто не спал и не ел несколько суток кряду, даже глаза ввалились. Но метаморфозы, происходившие с этим гадом, равно как и их причина, Певца не волновали. Он впервые увидел своего врага после случившегося на ранчо Робинсонов. Кровь ударила в голову, и он, не раздумывая, молча опрокинул Шульца наземь коротким резким ударом в челюсть. И встал над ним, судорожно сжимая и разжимая кулаки. Хотелось бить и бить — так, чтобы этот подонок больше никогда не поднялся.
Шунктокеча за спиной тихо заворчала, словно предупреждая о чём-то.
Певец глубоко вздохнул и проронил, обернувшись к волчице:
— Уоштело, я понял.
Шульц сел, упираясь ладонями в землю, поглядел на него снизу вверх, потряс головой и хрипло выдавил:
— Ещё бей. Или убей. Только трахни меня.
— Чего, блядь?! — не выдержав, Певец сгрёб его за грудки, вздёргивая на ноги. И яростно процедил ему в лицо: — Отъебись от меня, паскуда! Ты у меня уже в печёнках застрял!
Он встряхивал Шульца после каждой фразы так, что голова у того бессильно моталась из стороны в сторону.
Глаза у парня были точь-в-точь как у больной собаки. И оскалился он, как пёс. Бешеный пёс.
— Теперь ты понимаешь, каково мне? Ты у меня и в башке застрял, и в печёнках, зараза! И чего я тебя… — он осекся и со всхлипом вобрал в себя воздух. — Почему я тебя… не прикончил?
— Так почему же? — выдохнул Певец, не отпуская его.
— Не смог, — прошептал Шульц, болезненно скривившись.
— Да провались ты! — Певец снова опрокинул его на землю одним ударом. — Это мне стоило бы тебя прикончить, ублюдок!
Шульц опять засмеялся, как залаял, и упрямо сел, утирая кровь с разбитых губ тыльной стороной ладони:
— Но ты тоже не можешь. Не-ет!
Его окровавленная улыбка была яркой и страшной.
А Певец вдруг вспомнил, как изредка видел в прерии одинокие деревья, сожжённые изнутри попавшей в вершину молнией. Издалека такое дерево даже казалось целым, пока не подъедешь поближе и не разглядишь расщепленный ствол и чёрную выгоревшую дотла сердцевину, виднеющуюся в разломе.
Шульц, покачиваясь, поднялся на ноги и едва слышно пробормотал:
— Тебя вроде как совсем не парит, что ты спишь с Питерсом, как с девкой?
Они схлестнулись взглядами.
— Он мой, — ровно подтвердил Певец, мгновенно напрягшись.
Кенни совсем ни к чему было сюда приплетать.
— А если бы его не было? — так же, полушёпотом, продолжал Шульц и вскинул руку. Его горячие пальцы клещами вцепились в локоть Певца. — Если бы ты был один?
Холодея до лихорадочного озноба. Певец так же молниеносно схватил Шульца за горло, показавшееся ему очень хрупким. Он даже ощутил, как бешено пульсирует жилка под бледной кожей. Сжать пальцы покрепче, и…
А Шульц и не пробовал сопротивляться - в точности, как в баре у Майка, когда Бычок опрокинул его на пол, под ноги толпы. Он только смотрел и смотрел на Певца неотрывно, почти не дыша.