Если встреваешь в каждую заварушку, затеянную белыми ранчеро и боссами горнорудных компаний, желающих отобрать у лакота их землю…
Если колесишь по резервации, распевая крамольные песни про беспредел полиции и продажность племенного Совета, про Ташунку Витко и всевидящих духов, живущих в Паха Сапа, священных Чёрных горах… то просто удивительно, что ты ещё жив.
Даже если тебе всего девятнадцать.
Про духов, которые помогают, когда их попросишь, потому что они — нагийа, души павших лакота, сидящих вокруг Бесконечного огня, Певцу рассказывал дед, сам не так давно ушедший туда, откуда не возвращаются.
Но никакие духи-нагийа не помогут, если наступил твой день, чтобы умереть.
Певец отчётливо вспомнил, как в феврале хоронили Ричи Чёрного Волка. Мела позёмка. В мёрзлой земле с трудом выдолбили могилу. Элис, молоденькая жена убитого, безмолвно стояла рядом, поношенное пальто не скрывало её округлившегося живота, редкие снежинки таяли на разметавшихся по плечам волосах, в юбку вцепился малыш, едва научившийся ходить… Его широко раскрытые глаза были полны страха и недоумения. Когда-нибудь он вспомнит эти минуты… Звенели кирки, ударяясь о камни. Звенел погребальный тоскливый напев.
Убийц Ричи так и не нашли.
«Смерть — вот образ нашей жизни
В резервации лакота.
От ножа, дубинки, пули
Гибнут те, кто за ДАИ.
Не успев понять, в чём дело,
гибнут дети и старухи.
И никто не знает точно,
Сколько будет в списке мёртвых…»
Он сложил эту песню — получается, что про себя самого.
Певец выдохнул и резко повернулся. И в ярком свете фар увидел, что из подъехавших машин вышли пятеро. Все — сыновья владельцев богатых ранчо. Все — белые, васичу, как испокон веку называли бледнолицых лакота. Все — добровольные помощники шерифа, а попросту — бандиты, получившие возможность вволю охотиться на краснокожих, как в старые времена. Ловить, издеваться, избивать до полусмерти…
Шакалы, пьянеющие от запаха крови.
И Певец знал каждого из них. Они были его ровесниками, учились в одной школе.
Джеки Шульц, чуть ли не ежедневно дравшийся с ним на школьной спортплощадке. Эл Морган. Бен Фергюсон, со своим прикатившим из Миннеаполиса двоюродным братом Томми. И Кенни Питерс. Вот уж кому не следовало здесь находиться, совсем ведь ещё сопляк, на год младше Певца. Тихий, забитый. Решил, что станет крутым, поохотившись на индейца? Или это его папаша так решил, записав сына в отряд рейнджеров шерифа?
Что ж… ладно. Уоштело!
Оружия у Певца при себе не было, даже ножа. Но просить пощады он не собирался.
Лакота пощады не дают и не просят.
К нему подступали медленно, Шульц глумливо ухмылялся, взвешивая в руке кастет, Эл Морган косился исподлобья. Кенни смотрел растерянно и словно непонимающе. От всех разило сивухой. Поддали для храбрости, что ли? Хорошо хоть, Певец никого больше не взял в эту поездку — а ведь Дэнни Бычок напрашивался с ним. Но тут и вдвоем было бы не отбиться. А так — всё достанется ему одному. Всё.
Певец прыгнул в сторону, в темноту. И принял первые удары. Ничего, драться мы умеем, что-что, а это умеем, научены… Нате, получайте! Ещё? И ещё!
Он спотыкался, уворачивался, оступался, бил и бил наотмашь, не щадя, расшвыривая нападающих под бессвязные вопли и матерщину…
И он отбился бы, наверное, но тут Шульц, в очередной раз сбитый им с ног, вскочил и, сплёвывая кровь, метнулся к своему «роверу». Лихорадочно пошарил там, доставая дробовик. И выпалил почти наугад, едва дождавшись, когда его дружки рассыплются в стороны. Но не промазал…
Певец пошатнулся, схватившись за обожженное болью плечо. Дробь вошла кучно, перебив правую ключицу, и рука враз онемела, повисла плетью. По ней, капая на землю, заструилась тёплая кровь.
И тогда, торжествующе взвыв, все кинулись на него стаей.
Били без устали. Топтали ногами, мешая один другому, матерясь и сопя, пока не раздался отчаянный вопль:
— Хватит!
Сквозь кровавый туман, заволакивавший глаза, Певец увидел, что Кенни Питерс повис на плечах Шульца, пытаясь оттащить его в сторону. Но тот легко стряхнул мальчишку, пнул с размаху, опрокидывая навзничь, пока остальные стояли, тяжело, запалённо дыша.
— Проваливай, сучонок! Пожалел?! Да он, да этот… — Шульц задохнулся, не находя слов. — С этих паскуд живьём надо шкуру сдирать!
Он пошарил у себя на поясе, пальцы тряслись, не слушались; выругался:
— Нож мой где?
— Может, правда хватит уже? — нервно сглотнув, промямлил Бен Фергюсон. — Он же вот-вот сдохнет. Если уже не сдох.
— Лучше свалим отсюда, а? — с надеждой предложил Томми.
— Едет кто-то, сматываемся, парни!
Они бросились к машинам.
— Вот! — просипел Шульц, отыскав наконец свой нож в кармане. — Сейчас… Чтобы знали… Чтоб запомнили! — он наклонился над Певцом, дёрнул за «молнию» испятнанной куртки, потом рванул вверх футболку, промокшую от крови. И полоснул наискось, кромсая по живому ли, мертвому ли: «A I M».
Выпрямился:
— Поехали!
*
Боль… теперь была только боль… такая, что не шевельнуться, не раскрыть глаз, залитых кровью, не разлепить спёкшихся губ… Никого вокруг. Только земля, медленно впитывающая его кровь. И ветер. И небо, и капли дождя. И священные Чёрные горы, Паха Сапа, вдали. Он сейчас не видел их, но знал — они там. И смотрят на него.
Примут ли его в свой круг сидящие возле Бесконечного огня мёртвые воины лакота?
Чья-то рука нерешительно коснулась его лица, провела по шее, нащупывая пульс, и Певец вздрогнул от боли. С трудом разлепил веки.
Круглые голубые глаза склонившегося над ним Кенни Питерса были наполнены ужасом.
— Эй… — пробормотал он срывающимся голосом. — Ты живой? Ты… не умирай! И… я не хотел! Не хотел я! Слышишь?
Певец слышал. В голове у него стоял несмолкающий гул, похожий на гром боевых барабанов, но он услышал ещё, как Кенни пытается завести слабо затарахтевший мотор его пикапа.
— В больницу отвезу! — выпалил пацан, шмыгая носом. — Ты потерпи!
Вот дурачок. Отец его точно выпорет за эдакое.
«Сегодня хороший день, чтобы умереть».
Но нет. Певец знал, что выживет. Он — воин лакота, и это была его Пляска Солнца, его священная жертва духам Паха Сапа. Душам воинов-нагийа.
Они помогут ему.
Он приподнялся, не обращая внимания на острую вспышку боли, едва не лишившую его сознания. Нащупал сочащиеся кровью рубцы на груди.
«AIM».
И улыбнулся.
========== Часть 2 ==========
*
«Солнце взошло над молочной рекой,
Ночь раздробив в рассвет,
Этот рассвет позовёт нас с тобой
В путь по последней тропе.
Там, у священного предков костра,
Ветра столетний гул
Будет вечно петь имена
Павших в жестоком бою…»
Стоя у приоткрытого окна больничной палаты на втором этаже Вест-Крик-Хоспитал, Певец сумрачно размышлял, не рвануть ли ему отсюда.
Горы Паха Сапа, почти неразличимые в вечерней тьме, были темнее этой тьмы, чернее подступающей ночи. Ветер, долетавший оттуда, был пропитан дождём и дымом костра. Певец с наслаждением вдыхал этот запах свободы, словно запертый в клетку зверь. Провонявшая лекарствами и дезинфектантом крошечная палата мало чем от клетки отличалась.
Хотя эта благотворительная больница при местной церкви Всех Святых сделала для него, подраненного смутьяна, всё, что могла: здесь его подлатали, извлекли горсть дроби из плеча и загипсовали руку. Трижды в день кормили консервированным супчиком или разведённым в кипятке концентратом овсянки, а ещё — дрожащим на тарелке ядовито-цветастым желе. Ну, а четырежды в день он получал по шприцу пенициллина в задницу. Класс.
«Чтоб тебе обосраться, Джеки Шульц», — в очередной раз от всей души пожелал он своему врагу и отошёл от окна.
Спасибо, тут хотя бы был трещавший от помех телевизор в коридоре и горячая вода в душевой. Сегодня Певец даже сумел кое-как ополоснуться и переодеться в чистое барахло, принесённое друзьями вместо больничной распашонки. А суровая монахиня-сиделка мисс Сойер помогла ему заплести вымытые волосы в косу. Было бы ей не шестьдесят лет, а двадцать, он бы нашёл, чем ещё заняться с ней в душевой, хоть она и монашка!