Певец невольно ухмыльнулся, решив, что сестру Сойер удар бы хватил, прочитай она его мысли.
Пустая соседская койка была аккуратно застелена ветхим полосатым одеялом. Занимавший её Винс Чёрная Лапа ушёл домой сегодня после полудня. Он чуть не загнулся от приступа аппендицита, операция его спасла. Удивительно, что у вечно хмельного доктора Грэма не дрожали руки, иначе он перерезал бы большую часть своих злополучных пациентов.
Певец присел на собственную продавленную кровать и поморщился. Загипсованная рука, чуть задень, отзывалась острой болью. Таблетки доктора Грэма он старательно припрятывал — терпеть боль он привык, а лекарства могли сгодиться тому, кто в них сильней нуждался. И потом, от них путались мысли и терялся контроль, что казалось куда хуже боли, грызущей его избитое тело.
Днём было полегче: его навещали ребята из Центра, сидели тут, болтали, пока сестра Сойер их не выгоняла, а вот ночами приходилось тяжко… уж себе-то самому он мог в этом признаться.
Кто-то поцарапался в дверь — именно поцарапался, как кошка лапой. На дока Грэма это точно не походило. А сестра Сойер наверняка уже уехала домой.
— Хей, кого там несёт? — удивлённо окликнул Певец, не подымаясь с койки. Но он удивился ещё больше - да чего там, просто обалдел - когда увидел остроносую бледную физиономию Кенни Питерса, робко просунувшегося в палату.
— Я это, — едва слышно известил тот. — Можно?
Он даже заикаться от волнения начал, бедолага.
Певец не видел Кенни с тех самых пор, как тот привёз его, почти бездыханного, в эту больницу. Сперва отправился охотиться на него вместе с другими подонками, а потом вдруг кинулся заступаться и… получается, спас.
Певец прищурился.
По правде говоря, зла на Кенни он не держал. Ранчо Питерсов, расположенное неподалеку от резервации, было богатым, не чета индейским развалюхам, Певец иногда подрабатывал у отца Кенни, перегоняя лошадей, хотя тот был надменным тупым скотом, не лучше своего призового быка, и индейцам всегда недоплачивал.
А на Кенни, встречая его в школе, Певец смотрел с раздражением и невольной жалостью. У парня на груди будто красовалась табличка «Пни меня». И его пинали, подставляли подножки, толкали на шкафчики в коридоре, опрокидывали ему на голову ведёрки с фруктовым льдом и урны с мусором. Кенни всё стоически сносил, пытаясь перевести издевательства в шутку, и учителям никогда не жаловался. Пару раз Певцу пришлось отбивать его у своры разошедшихся младшеклассников, чтобы эта шпана хотя бы в унитаз его не окунула.
— Чего ты не врежешь им? — сердито буркнул он однажды, когда мелкие говнюки, огрызаясь, разошлись. — Хоть раз дай сдачи как следует — больше не полезут.
— Они же шутят, — невнятно возразил Кенни, вскинув на него смятенные глаза. Из его разбитой губы сочилась кровь и капала на рубашку. — Я… не люблю драться.
— Утрись, пацифист хренов, — только и хмыкнул тогда Певец.
Больше они ни разу не разговаривали. Певец окончил школу и стал волонтёром в Индейском Центре ДАИ. Кенни тоже никуда не уехал, а остался работать на ранчо. И прибился к банде Шульца.
Травля краснокожих всегда была любимой забавой для сыновей белых фермеров, пока на их пути не вставали ребята из патрулей ДАИ, защищавшие соплеменников с оружием в руках.
Шла война. Но кем был Кенни на этой войне?
Заговаривать с ним первым Певец не собирался. Он молча сидел и наблюдал, как Питерс ёжится под его испытующим взглядом.
— Или мне уйти? — наконец выдавил тот, всё ещё стоя на пороге.
Певец качнул головой и нехотя проронил:
— Уоштело, заходи, раз уж пришёл. И дверь прикрой. Как это Грэм тебя пропустил?
— Он спит, — лаконично отозвался парень, неуверенно, боком, зайдя в палату — так, словно готовился вот-вот выскочить обратно. — А сестра, ну… монахиня… уехала.
Ребята из Центра рассказывали Певцу, что после нападения на него банда Шульца сидит смирно и не высовывается, даже не хвастается своим подвигом по пивнушкам.
— Тебя, небось, свои подослали узнать, не настучал ли я на вас в полицию? — осведомился Певец, продолжая смотреть на Кенни в упор. — Так вот, не настучал. Всё равно я копам не верю. Они тоже горазды на нас охотиться. Я с каждым из вас сам разберусь.
Кенни неистово замотал белобрысой башкой и выпалил:
— Нет, нет, никто меня не посылал, я вот… принёс.
И в тусклом свете мигающей над дверью лампы Певец увидел, как тот неловко достаёт из-за спины какой-то громоздкий свёрток, выпрастывая оттуда… его гитару!
— В пикапе оставалась. Я забрал, — запинаясь, пояснил он.
— Чёрт! — выдохнул Певец, поднимаясь с койки.
Он спрашивал про гитару у всех, его навещавших. Но те в один голос твердили, что в пикапе, брошенном на больничной стоянке, её не было. Так это Кенни взял её с собой!
— Ну, чтобы не украли, — пояснил тот, будто прочитав его мысли.
Певец снова опустился на койку, бережно приняв у Кенни гитару здоровой рукой. Попробовал перехватить её привычно за гриф, перебрать струны, настроить… и тут же прикусил губу — боль пронзила руку от плеча до запястья отточенной тяжёлой стрелой.
Он перевёл дыхание и просто сказал, снова посмотрев на Кенни, который и сам отчего-то закусил губу:
— Ну что ж, пила майа, спасибо. И спасибо, что привёз меня сюда. Ты не такой подонок, как остальные, хотя и пытаешься им быть.
— Да не пытаюсь я! — вымолвил Кенни отчаянным, срывающимся голосом, и Певец даже удивился, с чего это парень так заходится.
А тот еле слышно проговорил:
— Прости меня. Я… по правде, не хотел.
— Чего не хотел? Сдать меня под нож Грэма? — неловко хмыкнул Певец. — Он меня почти что дорезал, ага, вечно бухой ходит. Да сядь ты уже, — он кивком указал на свободную койку. — А то ещё упадёшь.
Чёрт. У Кенни Питерса, худосочного хлюпика и мямли, над которым в школе не издевался только ленивый, всё-таки были яйца. Но, кажется, сейчас он действительно готов был грохнуться в обморок — прямо на белёсый от хлорки линолеум.
Кенни плюхнулся на кровать, словно у него подкосились ноги, и уставился в пол. Певец видел только его русую вихрастую макушку.
— Слушай, я понимаю, — неожиданно для себя сказал он, отставив в сторону зазвеневшую гитару. — Тебя папаша заставил пойти с этим мудаками, потому что сам такой же мудак… извини уж.
Кенни вскинул голову. Его светлые глаза лихорадочно блестели на осунувшемся лице, но не от слёз — сопли пацан не распустил, как ожидал Певец, видя, что того прямо-таки колотит от волнения.
— Он такой и есть, — чётко произнёс Кенни. — Раньше он бил маму, теперь я за неё заступаюсь, и он бьёт меня. Я ненавижу драться. Ненавижу. Но он говорит, что учит меня. Чтобы я не был слабаком. Потому что ему за меня стыдно.
Что-то такое Певец и предполагал.
— Ему за себя должно быть стыдно, твоему старику, — буркнул он, машинально сжимая и разжимая пальцы покалеченной руки.
Его самого сроду никто дома не бил. У лакота не принято дрючить детей, как щенков. Родителей он лишился очень рано и почти их не помнил, но дед, забравший его к себе, сердечно внука любил, обучал охоте и обращению с лошадьми. И показал ему Чёрные горы, Паха Сапа, священную землю лакота.
Певец живо припомнил ночёвки в ущельях у костра и легенды о горных духах, те, что не спеша рассказывал ему дед. О мёртвых воинах, сидящих вокруг Бесконечного огня. И о чудовищном бизоне Гнаски, который на самом деле никакой не бизон, а прикинувшаяся им старуха Ваканка. Как Солнце-Ви пребывает в мире живых, говорил дед, так и Ваканка живёт в мире умерших, но полной свободы она не имеет и потому частенько втайне от Солнца проникает в наш мир. Она пожирает души, не нашедшие дороги ни к Чёрным горам, ни к Бесконечному огню.
Певец сам отправился бы туда, в круг мёртвых воинов… если бы не Кенни Питерс.
Его вдруг уколола острая жалость к Кенни. Мальчишку некому было поддержать, кроме такой же запуганной матери. За его спиной не высились Чёрные горы, придававшие силу, никто не встретил бы его у Бесконечного огня, и даже родной дом стал ему тюрьмой. А те, кого он называл своими друзьями, открыто над ним насмехались. Потому что чувствовали его уязвимость, считали, что он не способен постоять за себя.