Цель вижу, атакую!

— Товарищ старший техник-лейтенант, доложите состояние техники.

Подчеркнуто вытянувшись, Судейкин ответил:

— Товарищ лейтенант, самолет к вылету готов.

Виктор тут же пожалел о своей вспышке. Разве может Пров Васильевич, который днюет и ночует у его «девятки», в полет провожает последним, на земле встречает первым, вдруг за здорово живешь отказаться от него? Чепуха.

В чем же дело? Отчего Судейкин хмурится и пристально рассматривает свои старые, хорошо ухоженные сапоги?

— Пров Васильевич, — сказал Виктор смягчившись, уже своим, натуральным голосом, — разобрались, в чем ошибка Веснина?

— Нет. Не было никакой ошибки. Можешь так и передать своему дружку Кульчинскому. И парня, — Судейкин перешел на шепот, чтобы Михаил не слышал, — парня обижаем зря… То-то…

Пров Васильевич снова поднялся на стремянку и утащил за собой Веснина.

Додонов наблюдал за ними, за тем, как Судейкин, словно невзначай поправил фуражку на голове Мишки, и почему-то вспомнил историю с картузиком, которая приключилась в детстве.

…Как-то весной во втором «б» отменили последний урок: учительница заболела. Ребята с радостным ревом катились из школьных дверей. Домой Витька не пошел. Остался во дворе. Там было хорошо. У забора, где обрывался асфальт и кустилась молодая трава, Витька бросил потрепанный портфельчик.

Первым, кто попался ему на глаза, был Женька, по прозвищу Пружинка, сосед по квартире. Он бежал, размахивая картузиком с лаковым козырьком. Такого во дворе не было ни у кого. Женькина мать слепила его из старой матросской бескозырки и козырька от командирской фуражки. Он напоминал о море и крейсерах, о пехоте и атаках.

— Давай в прятки, — предложил Женька, — ты будешь водить.

Витька прислонился к согретому солнцем забору, стал считать до пяти. Обернулся. Где же Пружинка? Во дворе дома номер восемь было бесчисленное множество потайных уголков. Огромный домина, построенный еще в начале века каким-то акционерным обществом, вмещал столько жителей, сколько не насчитаешь и в крупном селе. В каждом подъезде были подвалы. Во дворе сохранилась полузасыпанная щель, в которой укрывались во время бомбежки. Даже знающий человек, каким был Витька, с трудом мог найти спрятавшегося товарища. Но он всегда находил. А в тот день ему не везло. Женька прямо-таки стал человеком-невидимкой.

Витьку взяла досада. Это чувство подкрадывалось незаметно. Оно сначала прорывалось легким смешком: «Ну погоди, я тебя найду». Потом обидой: «Мухлюешь, Женька». А потом выперло откуда-то из самого живота. И в это время он увидел Пружинку. Тот прятался под самым носом у Витьки — в железном ящике для мусора, что стоял у забора.

Не помня себя от ярости, Витька схватил первое, что попалось ему у Женьки на глаза — то был картузик с лакированным козырьком. Хотелось сделать больнее. И, перебежав двор, Виктор сунул картузик в бочку с краской, которую оставили строительные рабочие.

Он остыл сразу, как только увидел, что картузик, пропитываясь голубой краской, тонет в бочке. Спасти его было невозможно.

Женька рыдал, захлебываясь слезами.

Витька опрометью кинулся домой и, содрогаясь, забился под мамину кровать. Там он сидел, притаившись, как зверек, пока его не вытащила мать.

Он не узнал ее. Глаза, расширенные в гневе, и рука с отцовским широким ремнем.

Опа, до того не ударившая его ни разу, стегала безжалостно, исступленно. И он не чувствовал боли и не мог произнести ни слова.

На всю жизнь он запомнил Женькин безутешный плач, мамины глаза и картузик с лаковым козырьком, потонувший в голубой краске.

От этого воспоминания Додонова отвлек громкий разговор техников. Рассказывал Пров Васильевич:

— Слушай, Миша. Со мной на Севере служил один старичок — начфин. Так он в молодые годы вместе с нынешним министром финансов работал. Министр у него под началом ходил. Золотой начфин был, в своем деле академик, у него всегда сальдо-бульдо до копеечки сходилось. Вот, брат, как бывает. А тебе подавай генеральский чин. Эх ты, карьерист!

3