«Основательный мужик», — отметил про себя майор. Ему захотелось остановить Судейкина и спросить, что он сейчас думает о его беседе, об истории с сорванным фонарем. И надо б это было сделать. Но что-то мешало. И пока Борис Валентинович решал, как быть, Судейкин своей неспешной походкой прошагал мимо.
Рабочий день окончился. Выйдя из казармы, майор Агеев остановился в раздумье, огляделся. Техники уже исчезли, разбежались по городку: кто домой, кто на стоянку.
Большой, сильный Борис Валентинович почувствовал себя беспомощным, вялым. Казалось, что мышцы его застоялись, просили движения. Хотелось размяться, хоть чем-то доказать себе, что он крепок, здоров, ловок.
«Схожу-ка в летный спортгородок, на турнике или качелях покручусь. Пусть силушка пожилушкам заиграет».
За учебным корпусом стояли огороженные штакетником турники и брусья под дощатыми колпаками, сваренные из металлических прутьев колеса и вращающиеся качели, а неподалеку высился катапультный тренажер.
В спортгородке было пусто. Только у тренажера Агеев заметил двух авиаторов. В одном Агеев узнал капитана — начальника парашютно-десантной службы, в другом, к удивлению, лейтенанта Додонова.
Чего они тут делают в неурочное время? Учебное катапультирование отрабатывали еще в понедельник, нынче никаких тренировок не предвидится.
Пока Борис Валентинович подходил, капитан зарядил тренажер пиропатроном, внимательно проверил все приспособления и кивнул Додонову:
— Садись.
— Подождите, подождите, — остановил их Агеев, — кто вам разрешил тренировки?
— Командир полка, товарищ майор, — ответил капитан.
— С какой целью?
— Лейтенант Додонов пропустил занятие. Попросил проверить…
«А он настырный, этот Фитилек, — подумал Агеев, — Свою линию гнет».
— Ну, коли так, давайте…
На катапультном тренажере проверяются действия летчика в минуты крайней опасности, когда приходится оставлять борт самолета. Додонов занял место в кабине тренажера. Она была сделана точно так же, как кабина боевого истребителя. Только не было десятков циферблатов, стрелок, тумблеров, кнопок. Не было и самого истребителя. Кабина размещалась у подножия наклонного рельса и могла свободно скользить по нему вверх.
Все совершалось, как при настоящем катапультировании. Правда, было немного полегче: перегрузки, которые испытывал на тренажере пилот, были поменьше, чем на истребителе, и взрыв пиропатрона уносил летчика ввысь не так уж далеко, на какие-то пять-шесть метров.
Между тем Додонов, застегнув карабинчики парашютных лямок, поудобнее устроился на сиденье, выпрямил плечи, вытянулся в струнку, ровно поставил ноги, сдвинул колени.
Он подобрался, напряг каждый мускул. Крепко сжал зубы, закрыл глаза. От напряжения на его смуглых щеках выступили желваки.
Вот-вот его тело примет мощный удар. Встретить его надо в полной готовности. Ни одной слабинки. С катапультой не шутят…
Капитан оглядел Додонова с ног до головы, одобрительно кивнул и нажал кнопку. Хлопнул выстрел. И в мгновенье ока — Агеев едва успел схватить глазами— сиденье с замершим на нем летчиком рванулось вверх и со свистом помчалось по отполированному рельсу. Наверху, прихваченное тормозом, сиденье резко остановилось.
И тотчас Додонов с бешеной и точно рассчитанной быстротой освободился от сиденья, с которым только что оставил «борт самолета». Теперь — будь это дело в настоящем полете — ему предстояло раскрыть парашют и начать спуск на землю. Додонов рванул за прикрепленное к груди кольцо…
Прошла минута, не больше, и лейтенант по лесенке спустился с вершины тренажера. Он был спокоен. Только лицо пылало.
Как летчик и спортсмен, Агеев оценил ловкость Додонова. Парень с самообладанием.
Взыграло ретивое, и Агееву самому захотелось немедленно же испытать себя. Он, черт возьми, катапультируется ничуть не хуже.
— Заряжай, капитан, — сказал он, — я тоже махну.
«И-и — раз, — отсчитывает выдержку фотограф, отмеряя секунду, этот в сущности ничтожный отрезок времени. За секунду можно вскочить на подножку трамвая или встретиться взглядом с красивой девушкой, которую, быть может, никогда больше не увидишь. Пустяковое время, секунда.
Но есть в ней и неизмеримая глубина. Поди же, за секунду перед тобою может пронестись вся жизнь. И верится и не верится потом, что ты испытал такое.
На двадцать шесть лет Константина Кульчинского выпало несколько таких глубоких секунд. Первый раз он пережил их в детстве.