Но Виктор неожиданно повернул разговор:
— Костька, ты со своим оруженосцем говорил?
— С кем, с Весниным, что ли?
— Да.
— А чего с ним рассусоливать?
— Как — «чего»? Попал твой Мишка в переплет.
— Салага. Потрется, помнется — будет человеком.
— Ты, что, на него зуб имеешь?
— Да нет. Просто все равно.
— А вот Пров Васильевич уверен, что Веснин никакой промашки не дал. Инженеры тоже ничего не находят.
— Что из того?
— Тебя хотел спросить.
— Вот как? Если Веснин не виноват, значит, меня подозреваешь?
— Нет, но как-то все не стыкуется…
— Не лез бы ты в это дело: сам на вынужденной сидишь.
— Я еще взлечу.
— Ладно, не вспыхивай, Фитилек, — так тебя, оказывается, командир окрестил. Ничего с Весниным не будет. Поучат, чтобы служба не казалась медом. Не помрет.
— Темнишь, Костька.
Кульчинский не ответил. Он вырвался вперед, пошел торопливым шагом.
Вдогонку услышал:
— Заходи, поговорим.
— Некогда.
Четверг — пятница
Четверг и пятницу в нашем рассказе придется объединить. Иначе никак нельзя: начались учения. Утро и вечер, ночь и день потеряли свои обычные границы. Спутались сон и явь. Вздремнул техник на травке, у стоянки самолетов, проспал десяток минут, а его уже расталкивают товарищи: вставай, лежебока. Вскочил, как встрепанный, провел рукой по замурзанному лицу, и не поймет, сердечный: то ли рассвет проявил очертания недальнего леска и осветил серую бетонку, то ли вечер стушевал горизонт. Как и прежде, неумолчно гудят турбины, рвутся голоса из динамиков, ползет за тягачом истребитель. Пойди разбери, какой теперь час. Да и разбирать-то некогда. Надо бежать к самолету. Схватив из инструментального ящика отвертку и ключ, рукавом еще раз протерев глаза, помчался наш техник к истребителю. И вот уж заглядывает в лючки, щупает проводку. Скоро взлет.
Учения начинаются для всех по-разному. Кого где застанет резкий, с надрывом, вой сирены. Бывалый вояка встанет, успеет побриться наизусть, плеснуть в лицо горсть теплой, застоявшейся в кране воды, не спеша оденется, еще и волосы пригладит, и не побежит, а пойдет на сборный пункт. А зеленый новичок, вроде Мишки Веснина, схватится то за то, то за это. И все не так, и все не то.
И точно, Михаил сбежал со второго этажа офицерской гостиницы и снова поднялся к себе в комнату: забыл противогаз. Не знал он еще, что будет на стоянке.
Там догонит его сосед по комнате, тоже техник, и, свирепо раздувая ноздри, скажет:
— Мишка, ты чей левый сапог обул?
— Свой, а что?
— Балда, отверни голенище-то, один подряд желтый, другой белый. Скидавай!
И тут же под крылом истребителя, ворча и ругаясь, они переобуются.
…Утих надрывающий душу вой сирены, и сразу над военным городком всплыли новые голоса и звуки. Послышались короткие команды, захлопали двери. У казармы лязгнуло оружие. Затопали сапоги. Разнесся рокот моторов.
Прошли минуты, голоса и звуки объединились в общий рабочий гул. Он нарастал, вырываясь за пределы городка, набегая на аэродром.
И вот уже старая шоссейка подмята сотнями колес. Пронеслись «газики» командиров, автобусы с летчиками и техниками, загрохотали тяжелые специальные автомобили. Колонна набирала скорость. Водители не замечали неровностей видавшей виды дороги. Сейчас для них она такая же гладкая, как парадный городской проспект.
Придерживая противогазы, бежали по обочинам солдаты подразделений обслуживания, штабники и хозяйственники. И машинистка Наташа бежала вместе со всеми, приподняв узкую юбочку, открывая полные с белыми ямочками под коленями ноги.
Все спешили на взлетную полосу, на стоянку, на командные пункты, к кабинам локаторов, в штаб…
Тревога! Тревога! И те, кто воевал, и те, кто в ту пору играл в «немцев и наших», и те, кто родился в сорок пятом, — все непременно подумают о войне. Непременно про нее вспомнят.
Тревога! Тревога! Готовность номер один!
Виктор был уже одет, и Катя совала ему в карман носовой платок, когда прибежал солдат-посыльный.
— Зачем пришли? Что, глухой, не слышу?
Посыльный, круглолицый, чернозубый узбек, взглянул на лейтенанта с удивлением:
— Почему «зачем»? По тревоге к тебе пришел, как записано, — он был важен, пыхтел от усердия, и Виктору стало стыдно. Сорвался, нагрубил хорошему человеку. Какое дело этому солдату-первогодку до его, Виктора, личных переживаний?
— Извини, дорогой, — сказал он в тон солдату, от волнения перешедшему на ты. — Я, видно, толком не' проснулся. Спасибо, что предупредил. Доложи, что готов.