— И откуда вы все знаете?
— Бог, брат, правду видит, да не скоро скажет.
Бомбардировщики рвались к городу. Разделившись на группы, они меняли эшелоны и направления полета. Скоростные, ширококрылые машины взбирались в стратосферу, мчались в облаках, а то и спускались к самой земле. Иные уходили далеко на север, чтобы потом, развернувшись, стремительно броситься к назначенному для атаки объекту. При помощи специальной аппаратуры они ставили помехи назойливым, неотступно преследующим их лучам наземных локаторов.
Бешеные всплески захлестнули экраны радиолокационных станций, и операторы, переживающие за секунды и радость удач, и отчаяние провалов, нервными, чуткими пальцами плавно вращали шлицы, отстраиваясь от вероломных помех. Уцепившись взглядами за еле видимые на помутневших экранах, но мгновенно вырубленные в памяти крошечные точки — метки целей, они вновь и вновь ловили и неотступно вели их.
Штурманы наведения из множества сведений, иногда противоречивых, выбирали самые точные, необходимые и выдавали в воздух целеуказания.
С наступлением темноты «бои» шли непрерывно. За многие десятки, за сотни километров от аэродрома перехватчики бросались в атаки. «Уничтожив» или отогнав «противника», летчики возвращались на свой аэродром. Но многие, которых горячая схватка унесла далеко, приземлялись на других посадочных площадках.
А бомбардировщики все шли и шли. И каждый из них мог прорваться к городу, который охраняли авиаторы противовоздушной обороны.
Когда полковник Николаев поднял истребители навстречу «неприятельским» самолетам, майор Агеев находился рядом с ним. Ему страстно хотелось вместе с командиром начать бой своего полка. Он только привыкал к этой звучной и гордой фразе — «мой полк».
Иван Алексеевич проводил первую пару перехватчиков в воздух, передал управление ими штурманам наведения, когда на верхний этаж шахматного домика вбежал лейтенант Кульчинский.
Агеев удивился его неожиданному появлению, не сразу понял, чего он хочет, так как следил за полковником, отдававшим распоряжения по радио. Борис Валентинович почувствовал, что Кульчинский пытается обратить на себя внимание, и вслед за Николаевым повернулся к молодому летчику.
Агеев заметил, как изменилось лицо Николаева, опустились его до этого весело приподнятые брови, в углах рта резко обозначились морщины. Нет, на лице его не появились негодование и гнев, которые вспыхнули в душе самого Агеева, как только заговорил Кульчинский. Слова лейтенанта опрокидывали все представления Бориса Валентиновича о том, что в последнюю неделю произошло в полку. Стало понятно, почему командир холодно отнесся к его восторгам в связи с изумительной посадкой Кульчинского. Стало ясно, почему не удалась беседа с техниками. Кульчинский, такой примерный, благополучный, просто обманул всех.
Борис Валентинович поймал себя на том, что ищет ему оправдания: в конце концов, ведь иллюзии не вина, а беда сам Агеев в начале летной службы испытывал их. Презирать за них все равно что ударить больного человека.
И тут же он понял, что, в сущности, оправдывает не Кульчинского, а самого себя, свою слепоту. Ведь дело совсем не в иллюзиях, а в той лжи, которой лейтенант опутал Веснина, инженеров, техников, и его, Агеева. А теперь Кульчинский кается: он, видите ли, пожалел бедного Веснина, невольно обиженного им.
Борис Валентинович вспомнил записанную еще в академии фразу, кажется, Писарева: «Слова, иллюзии гибнут, факты — остаются».
Кульчинский пытался поймать взгляд Агеева, но Борису Валентиновичу было противно встречаться с ним глазами.
Лейтенант стоял навытяжку, чего-то ожидая, на что- то надеясь. Агеев подумал, что он ждет негодования
полковника, взрыва, через который уйдет гнев. А потом появится жалость к запутавшемуся человеку, грешному (кто не грешен?), виноватому (кто не виноват?). Взгляд Кульчинского молил о пощаде.
Но полковник не дал ему никаких надежд. Он сказал тихо и внятно:
— Идите, лейтенант. Идите!
Это было даже не возмущенное «Можете быть свободным», а просто «идите»: не путайтесь, мол, под ногами, у нас — работа.
А через несколько минут Иван Алексеевич своим «стартовым» — ласковым тоном говорил в микрофон идущему после перехвата на посадку летчику:
— Выпустите закрылочки. Приберите газик…
Кульчинского проводили молчанием, и Агеев вскоре не мог думать о нем, если бы даже хотел, потому, что получил приказание идти на перехват. Когда он садился в истребитель и машина поскрипывала под его грузным телом, он заставил себя на время забыть все, кроме полета.