Борис Валентинович перехватил бомбардировщик, атаковал его и вернулся на аэродром, когда небо на востоке светлело. Он шел по бетонке, сияющий, перебрасываясь на ходу словечками с летчиками, техниками, механиками. Они — Агеев был в том уверен — уже знали, что замполит успешно перехватил цель.
Аэродром был неузнаваемо тих в эти минуты. «Как пахарь, битва отдыхает», — пушкинской фразой подумал замполит. Здорово звучит. В самую точку.
У СКП ему попался начальник штаба. Он почему-то полушепотом сообщил:
— Знаешь, а генерал-то взлетел… Мало ему всей этой армады. Чего то еще недопроверил. Ну, даст жару!
Николаев встретил Агеева улыбкой:
— Ай да силач-бамбула, хорошо перехватил.
И поделился:
— А мы с тобой, комиссар, бедняки, основательно поиздержались. Остаются дежурные машины: их берегу пуще глаза. Разлетелись соколы…
— Я готов лететь, Иван Алексеевич.
— Не сомневаюсь. Но и кроме тебя летчики есть. Нам с тобой их всех надо хорошенько узнать, и не как-нибудь, а в настоящем деле. Потому что, дорогой комиссар, какие мы с тобой ни глазастые, а всего никогда не увидим. Скрылся хотя бы тот же Фитилек в облаках — и поминай как звали. Даже локаторы, самые вездесущие, тоже не все видят. Понимаешь? Курс, высоту, маневр — это они засекут отличнейшим образом. А вот что у пилота на душе, какая в мозгу у него искорка проскочила, что он подумал и сделал — это и локация не возьмет. На наших перехватчиках кроме летчика никого нет. Истребитель — он и летчик, и штурман, и стрелок — как господь бог, един в трех лицах. На высоте он со своей совестью один на один остается, без свидетелей…
— Давайте, Иван Алексеевич, приготовим к полету Додонова, — подумал вслух Борис Валентинович и обрадовался, что сразу понял командира, понял его просто и искренне. — Фитилька? А?
— Что ж, попробуем.
— Я — «за».
Агеев еще раз взглянул на командира, ожидая встретить его ироническую улыбку: то, мол, хотел списать Додонова, а то соглашаешься пустить на перехват. Не кривишь ли ты душой, комиссар, не подстраиваешься ли?
Нет, улыбки не было. Что ж, кто старое помянет, — тому глаз вон.
Николаев мог и сам разрешить полет Додонову, но
счел нужным посоветоваться, ведь они оба, командир и замполит, делят ответственность. «Мой полк!»
— Это будет правильно, Иван Алексеевич, — сказал Агеев, — пусть поработает Фитилек, нечего ему бетонку подошвами натирать.
Усталым голосом полковник сказал в микрофон громкоговорящей связи:
— Лейтенанту Додонову прибыть на СКП.
Слушая повторяемую, как эхо, команду, Агеев отметил, что сегодня он впервые как-то непроизвольно назвал командира по имени-отчеству.
Беспокойно спали в эту ночь жители «крейсера». Сюда доносились тревожные голоса аэродрома: гудение, посвист, львиный рык турбин, урчание автомашин, идущих по шоссе. На городок падали отблески света от всполохов сигнальных ракет, пышных лучей прожекторов, суетливых автомобильных фар.
Лешка все не засыпал, колобродил и угомонился только в двенадцатом часу. Тогда Катюша зажгла ночничок, взяла книгу. Но не читалось. В толстом романе Диккенса попалась закладка — ее оставил Виктор. Он еще вчера читал, точнее, глотал роман — Виктор вообще читал не отрываясь: «с переходом на ночь», как он говорил.
Катя погасила свет, закрыла глаза, поворочалась с боку на бок. Но не спалось, С чего бы? За Витьку волноваться нечего: он не летает.
За окном послышались приглушенные женские голоса. Верно, соседки вышли на улицу, сидят на лавочке, бродят вдоль «крейсера», поглядывая на огни аэродрома. По ним жены летчиков различают почти все, что там происходит. Вон луч прожектора плавно лег на бетонку — значит, на посадку идет самолет…
Катя встала, поверх халатика быстро накинула шерстяную кофточку и, хлопая босоножками, подошла к группе женщин. Она остановилась у куста акации, прислушиваясь к тому, что рассказывала жена командира эскадрильи, полная, гладко причесанная женщина средних лет.
— Когда с моим, — напевно, по-московски акая, говорила она, — когда с моим та история случилась, я автобуса ждать не стала, а на попутных — так быстрее казалось— кинулась в госпиталь. Прибежала, к чему не пускают, хирург его осматривает. Дождалась в приемной. Вошел врач, важный такой, в накрахмаленном халате, в белой шапочке. Глаза за очками не разглядишь. Я к нему:
— Доктор, — спрашиваю, — как мой Геннадий?
— А ничего, — отвечает, — дай бог всякому: под пятитонкой полежал, а сознание не потерял. Сердце у него стальное.
— Я возьми и спроси: