Еще год тому назад я с глубоким убеждением пытался объяснить товарищам преступные основания фашистской идеологии и противопоставить им логику и гуманность учения Маркса – Энгельса – Ленина – Сталина. После опыта всего увиденного в сельском хозяйстве и в результате контактов со штрафниками в зоне особого режима я был готов со спокойной совестью отделить Сталина от праотцов социализма, поскольку его идеи и режим, существующий в стране, совершенно не соответствовали идеальным принципам социализма.
Такое мое мнение подтверждалось высказываниями русских людей на базе трофейного оборудования, разумеется с глазу на глаз. «Ленин – да, а Сталин??? Сталин – сволочь!» Самое удивительное, что такие опасные речи произносились перед военнопленными.
Врезался в память разговор старика с длинной бородой – видимо, русского старовера: «Слышь, Коля, у нас такой порядок: украл ты кочан капусты – тебе пять лет. Украл корзину капусты – тебе 25 лет. Продал ты на черном рынке 100 тонн капусты – станешь директором».
А вот другой пример. На «Заводстрое» военнопленные принимали участие в постройке цеха No 33 по производству сырья для искусственных волокон. Рядом уже стояли голые стены здания длиной более 100 метров. Там располагались деревянные будки прорабов и курилки для рабочих. Удивило меня, что строятся новые здания, а о достройке старых и речи нет. Поинтересовался причиной такой бесхозяйственности, и нашелся информатор, который сослался на принципы социалистического планового хозяйства. По плану сверху выделяются средства на капиталовложения, часть из этих финансов уходит на ранее недостроенные объекты. Таким образом, выделение средств и выполнение строительных работ происходит со значительным сдвигом. Когда началась война, здание центральной лаборатории считалось уже построенным, согласно данным отчета, хотя стояли только голые стены! Все это подтверждало неэффективность социалистического строя, о чем писалось в нацистской печати, и это оказалось правдой.
Вот в таком неопределенном состоянии было мое мировоззрение, так какой уж из меня пропагандист перед пленными немцами? Врать им? Когда сам поп в Бога не верит? Интересно мне было анализировать, при каких обстоятельствах рядовой пленный может быть восприимчивым к политическому перевоспитанию. Разумеется, я исключал подкуп едой, а зря: убедился я, что в первую очередь надо обращаться не к мозгам, а к желудку человека.
1947 год был голодным. Гражданское население, с которым приходилось сталкиваться, голодало. Лучше было положение на производстве тяжелой химии. Там людям давали обед, который от еды пленных почти не отличался. Зима, холодно. На перекур русские и немцы собираются вместе, греются у железной печки. Русские из карманов вытаскивают картофелины, режут на ломтики и кладут их прямо на плиту печи. И обязательно угощают пленных. Значит, мы питаемся на одном уровне. А вот, работающие рядом с нами русские заключенные, питаются еще хуже нас. Свободный человек все же легче переносит голод, нежели заключенный, на которого угнетающе действует психологический фактор.
«Щи да каша, пища наша» – эту поговорку мы знали хорошо, но мечтали о германской кухне, и у большинства все мысли были сосредоточены на состоянии собственного организма. Подаваемые в лагере блюда считаются «проклятой русской жратвой». Всякая восприимчивость к идеологии в данных условиях управляется одним желудком. Так что перевоспитание в системе ГУЛАГа – было актом издевательства и безумия.
Любой преступник, даже убийца, знает, какой срок ему определил суд, и знает дату выхода на свободу. А пленный – кто? Какая уж тут идеология? Когда находимся в положении заложников в руках державы-победителя, нас могут держать в неволе вечно. Какие аргументы могут разбить такое мнение, я не знал. Если пропагандист говорил, что советская сторона сохранила нам жизнь и здоровье, то в ответ слышал: «Единственная их цель – сохранять как можно дольше работоспособность армии вечных рабов». Официальная позиция, что военнопленные должны «искупить вину немецкого народа перед Советским Союзом», совсем не понятна. Отвечают: «Почему только мы? Разве для нас недостаточно 2-3 года? Пусть соберут там тех, кто вообще не испытал этого ужаса».
Очень трудно вести политическую агитацию в таких условиях. Немного окрылил всех лозунг: «1948 – год репатриации!» Но пленные уже ничему не верят. Потому что на родину пока что возвращаются только дистрофики и больные, одним словом неработоспособные.
Переселился я в жилое помещение антифашистского актива. Поближе познакомился со старшим – Теодором. По справедливости и умению общаться с людьми он старый мудрец, хотя старше меня только лет на пять. Главная задача для него – отстаивать интересы рядовых пленных против незаконных и морально недопустимых действий как со стороны немецкого самоуправления, так и со стороны русской администрации. Есть ли у него какое-нибудь политобразование, каким богам он поклоняется – никто не знал и не интересовался. Теодор немного говорит по-русски и пользуется большим уважением начальника политчасти майора Ройтберга и главного в советской администрации подполковника Романова. Как сумел он встать на такую позицию – не имею представления. Неоднократно в своих резких дискуссиях с начальством он пользовался моими услугами переводчика. Послушным слугой он не был. Добиваясь справедливого решения, он, как эквилибрист, ходил по канату, мешая начальству в проведении корыстных мероприятий в ущерб военнопленным. Но, справедливости ради, он принимал решения о наказаниях и военнопленных, если таковые нарушали дисциплину. С проступками типа мелкой кражи у нас свои методы воспитания, а что касается крупных, то это уже решала советская администрация лагеря.