Очередное действие постановки подоспело к Рождеству 1946 года. Это было примерно в начале ноября сорок шестого года, когда по пути из лагеря в «Заводстрой» встретил знакомого прораба. Здороваемся, и он взволнованно говорит:
— Слушай, Коля, на станцию прибыл эшелон с немецкими специалистами, которые будут работать у нас на заводе. Они с женами и детьми. Не пойдешь туда узнать, нет ли там знакомых?
— Перестаньте дурачить меня, — отвечаю, — Германия хотя и меньше СССР, но из 80 миллионов немцев мне все-таки знакомы только 79 миллионов.
Смеется он, повторяет:
— Иди туда узнать, есть ли там незнакомые из последнего миллиона.
Подошел к станции, где на сортировочной стоит эшелон — два пассажирских спальных вагона и 12 товарных. Около пути в группах стоят мужчины, женщины и дети, национальность которых по облику мне не узнать с большой дистанции. Приближаюсь, здороваюсь с ними, объясняю, кто я и откуда. Оказывается, специалисты с тех германских заводов, демонтированное «трофейное» оборудование которых подвозится к нашему 96-му заводу. Оба немецких завода расположены на расстоянии не более 50 км от моей родной деревни. Вот, есть о чем обменяться вопросами. От них узнаю, что деревни родного края целы. На них не бросали бомб, и около них никаких боев не было. Ой, какое облегчение! Тогда есть причина надеяться, что родители живы.
Помнится мне, что несколько лет вел очень приятную переписку с дочерью одного инженера того предприятия в г. Биттерфельд, откуда поступает оборудование. Спрашиваю: — «Нет ли случайно среди вас инженера такого-то»? «Нет, — отвечают, — ему удалось своевременно к американцам удрать, но с нами приехала одноклассница вашей подруги».
Беседы на сортировочной продолжались долго. При уходе мне подарили буханку немецкого ржаного хлеба. В этот вечер я собрал лучших друзей и несколько важных представителей немецкой административной верхушки на «несвятое» причастие. Каждому раздал по ломтику немецкого хлеба вместо просвиры. Хлеб натерли чесноком и устроили праздник с воспоминаниями о Родине.
У прибывших специалистов были дети от 3 до 18 лет. Пока для них предусмотренные квартиры достраивались, семьи жили в гостинице — один номер на семью. Некоторые бригады военнопленных работают на стройках этих квартир рядом с гостиницей и поддерживают постоянный контакт с женами и детьми специалистов. Женщины жалуются на то, что в магазинах нет никаких игрушек в подарок детям на Рождество. Включается в действие антифашистский актив лагеря.
Среди пленных есть мастера на все руки, имеется инструмент, есть пути доставки различного материала. Распространяется неофициальный призыв изготовить игрушки для детей немецких специалистов. Этот призыв принимается товарищами намного более охотно, чем клич к социалистическому соревнованию. Обязательства берутся по способностям. В мастерских и в спальном корпусе началось производство различных игрушек, причем учитываются индивидуальные желания детей. Результат изумительный, а я — простак — предлагаю все это легализовать. Обращаюсь к Ведерникову с предложением, показать все изделия на выставке лагеря, прежде чем их передадут получателям. Тот соглашается.
Слух о выставке игрушек доходит до всех членов командного состава, в том числе и до начальника лагеря, симпатия которого к немцам ограничена теми представителями этой нации, которые ему приносят трудовую славу. Немецкие специалисты ему не подчиняются, и выпустить продукцию подчиненных ему военнопленных в сферу кадровой политики завода просто нельзя. Приказ — пока не передавать продукцию специалистам. Плетут разные интриги, кто-то из начальства считает себя вправе распределить игрушки среди командного состава. Ведерников высказывается против такой мысли, и в течение целой недели никакого решения не принимается.
Святой вечер (24 декабря) близок, опоздать нельзя. Собирается расширенный актив, в который входят командиры рот и бригадиры. Обсуждается сложный вопрос: ждать решения командования (которое может быть очень нежелательным для семей специалистов) или пойти на риск непослушания.
Итог голосования — все готовы организовать тайный трансферт объектов выставки, а объяснить перед начальством, как это могло случиться, — дело старшего актива. Считаю это дело вполне справедливым и не возражаю взять на себя роль козла отпущения.
Вывод на работу в следующее утро. У проходной темно, «перегорели» лампы освещения (на самом деле кому-то из пленных удалось их вывернуть). Стоит мороз, многие люди одеты в широкие шоферские шинели, под которыми скрывается контрабанда. Их с обеих сторон как можно лучше прикрывают от глаз вахтеров «чистые» товарищи. Почти всем бригадам городской стройки удается проскочить мимо контролеров без инцидента.
Посадка их на машины и выезд продолжаются, когда ловят одного пленного, под шинелью которого скрывается целый кукольный домик. Слишком уж раздутой оказалась его фигура. Начинается формальный процесс установления рода нарушения дисциплины, объект преступления доставляется в помещение дежурного, виновного задерживают. А я стою рядом с дрожащими коленями. «Дай Бог, чтобы бюрократические формальности протянулись как можно дольше. Пока еще не додумались до того, что вся остальная продукция могла находиться в пути к Деду Морозу».
Пока весть о нарушении одного пленного дошла до начальника лагеря и в конце концов заметили пустое место бывшей выставки, прошло не менее трех часов, и за этот срок трансферт игрушек был успешно закончен. Чем я объяснил перед начальством лагеря нарушение дисциплины — забыл. Недоразумением, пожалуй. Персонально виновных не выявили, никого не наказали, но на мой счет записана была по крайней мере моральная вина. Персональные наказания пока еще не последовали.
Политработа продолжалась с хорошими показателями главным образом благодаря неустанной деятельности моего друга — Саши. Убеждение его оставалось девственным, и он вел беседы, делал доклады с явно положительным результатом. По линии пропаганды он был нашим главным коньком.
Остальные члены актива занимались преимущественно производственным делом, и общий результат (за который отвечает старший) не давал никакого повода для снятия кого-то с должности. Время шло, беда приближалась медленно. Ведерников, в этом я убедился, перевел меня в категорию «немцев подозрительных». Все действия и решения его стали осмотрительными. Он стал бояться, как бы этот немец не перехитрил его. Необразованность и примитивность его мышления служили питательной средой для недоверия даже в мелочах.
Он по праву требовал, чтобы все программы концертов и постановок были переведены на русский язык и представлены ему на утверждение. При обсуждении отдельных позиций всегда чувствовалось недоверие Ведерникова. Трудно бывало убедить его в невинности стихов, песен, музыкальных пьес. Попытайтесь, уважаемые читатели, убедить абсолютного невежду в том, что композиторы средне— и западноевропейской классики написали свои композиции раньше 1933 года, а не после прихода Гитлера к власти. Не было у нас никакой энциклопедии, высказывания которой о жизни знатных композиторов могли служить доказательством. Но музыка — дело еще простое и не очень опасное.
Намного хуже стихи. Жили в лагере эксперты, которые знали наизусть десятки и сотни поэм, баллад и пр. и с большой охотой декламировали их. При абсолютном отсутствии художественной литературы на немецком языке спрос на литературные вечера был большой. Наконец, составили первую программу. Знаток знает, что по заглавиям стихотворений трудно догадаться об их содержании. Лингвистам хорошо известно, что дословный перевод заглавий стихотворений к их содержанию может не иметь никакого отношения. Поэтому Ведерников злился, прочитав программу, состоявшую из перечня заглавий. Злился и требовал дословного перевода содержания всех стихотворений.
В лагере тогда жили два человека, уровень знаний русского языка которых позволял им справляться с переводом простых текстов. Перевести стихотворение было не по силам ни мне, я был один из указанных двух, ни другому непрофессиональному переводчику.