— Все. Простите, профессор Люпин.
Это ей – не сразу поняла Тонкс. Это он перед ней извиняется, вместо того чтобы… что? Она не знала.
За спиной зазвенело стекло. Окно осыпалось осколками, и с подоконника спрыгнул Смит. Молча метнулся к Рему, цапнул его за шею.
— Я сделал, что мог, – заговорил Пай.
— Я вижу, – рявкнул Смит. – Идиоты. Crucio!
Потом скажу – был в состоянии аффекта, успела подумать Тонкс, но Пай даже не вскрикнул. Палочка Смита упиралась Рему в грудь. Зачем?! За что?
— Прекрати, скотина! Что ты делаешь? Зачем?
Невилл и Пай уже оттаскивали Смита, он вцепился в палочку и не отводил взгляда от Рема.
— Врешь, fiu de curva! Ну же, давай!
А Рем еще защищал его – в последние минуты. Сволочь, что же он делает… Тонкс кинулась к Смиту, метя в лицо отросшими ногтями, – и замерла.
Рем скулил. Он бился на кровати, то сжимаясь комком, то вытягиваясь в струнку, и выл, жалобно, знакомо и страшно.
– Finite incantatem! – крикнула Тонкс. Заклинание словно о невидимую стену ударилось. – Прекрати это, Смит, немедленно!
– Finite incantatem! – рявкнул Смит глубоким, совершенно не своим голосом.
Рем затих, тяжело дыша. Дышал! Тонкс кинулась к нему, затормошила, прижалась к груди – стучит! Живой!
— Тонкс, подожди! Отойди от него!
— Уйди, Смит, – бросила она, не оборачиваясь. – Уйди, отстань от нас!
— Это зверь, – процедил Смит. – Зверя я вытащил. А он там есть?
Тонкс наклонилась к Рему, бережно взяла его лицо в ладони. Он открыл глаза – мутные, «лунные».
— Джон! – позвала она. – Иди ко мне. Держись! Слышишь меня? Джон! Ты здесь, правда ведь?
Он нахмурился, будто вспоминая, – такая знакомая гримаса, он всегда так хмурился вечером перед восходом полной луны, когда превращения еще не было, но собираться с мыслями было все труднее.
— Дора… Я здесь.
Она метнула на Смита торжествующий взгляд – я с тобой еще поквитаюсь! – и прижалась к мужу.
— Все хорошо, ты вернулся, мы тебя вытащили.
— Как?
— «Круциатусом», – хладнокровно сообщил Смит. – Не обессудь, Люпин, если хотел соединиться с друзьями, здесь ты пока нужнее.
«Круциатусом»? Тонкс отшатнулась, чувствуя, как краска заливает щеки.
— Эван… это ты специально, чтобы его спасти?
— Ну а зачем? – вздохнул Смит. – Надеялся, что выйдет. Хуже все равно бы не было. Потом поблагодаришь.
— Друг, – проговорил Рем.
Тонкс повернулась к нему, но он смотрел на Смита. Опять нахмурился, ища слово.
— Северус, друг здесь. Спасибо.
Чего? Это что за…
— Замолчи, волчья морда. Он бредит, Тонкс, неудивительно в его состоянии. Ничего, после полнолуния все должно прийти в норму.
— А, да. Брежу, – согласился Рем. – Мне можно.
Он прижался к ней – нос в подмышку и требовательно проворчал:
— Чесать.
— Все, нам точно пора, – фыркнул Смит. – Тонкс, объяснишь потом аврорам, что запретка – в уникальном случае и для спасения жизни? Доктор, хотите сделать что‑то полезное – принесите ему крепкого и очень сладкого чаю, это после «круциатуса» хорошо. Лонгботтом, хватит подглядывать, идемте.
Рем поднял голову.
— Северус! А Хорек?
Смит споткнулся.
— Нет, мне определенно нравится, когда ты говоришь, что думаешь, Люпин. Даже жаль, что после полнолуния ты снова станешь вежливым. С Драко все в порядке.
— Хорошо, – вздохнул Рем.
Тонкс снова прижала его к себе – живого, теплого! Идите уже и дверь закройте, и чаю не надо, мы сами справимся. Рем ткнулся в щеку.
— Не плакать, – веско сказал он. – Чесать.
Луна спала. Свернулась клубочком в кресле, уложила голову на подлокотник. Драко сел на пол рядом.
Было больно. И пусто. Исчез стержень, который заставлял его держаться эти недели. Он вспомнил тетку Беллу, ее безумные глаза, жуткие гримасы, неукротимую энергию, которая даже на стуле не давала ей усидеть спокойно. Он так же выглядел со стороны? Неудивительно, что мама испугалась. А Луна…
«Имеет полное право тебя бросить, – сказал внутри кто‑то безжалостный голосом Снейпа. – Зачем ее сыну такой отец?»
Он закрыл глаза. Если надо… Если так будет лучше для всех, то он уйдет. Попробует начать с начала – или просто… уйдет.
Его легонько потрясли за плечо.
— Ты что сначала будешь, – спросила Луна, – ужинать или мыться?
Только под горячим душем он понял, как продрог. Он пустил воду горячее – и еще горячее, насколько мог терпеть. Обжигающие струи, пар, жесткая мочалка и клубничное – гадость! – мыло вымывали накопившуюся за сорок дней грязь. Останется от него что‑нибудь, когда грязь закончится?
Луна обняла его, чистого, легкого, как пустой мешок. Вернула в жизнь.