— Пересушили кашу мастера, — сказал он, отдуваясь, — а еще ресторанные повара. Командир не знает, что я там был. Я же не враг себе рассказывать ему, как по вечерам офицеров вожу за водкой. Это я так интересовался, из любопытства.
Не успел Устюгов дойти до казармы, как услышал за собой частые шаги — через лужи прыгал Вячик.
— Петька, командир вызывает, — и когда Устюгов подошел, спросил вполголоса: — как ты, держишься? Держись, молодец. Кажется, старик сдает.
В штабе Устюгов нашел только комбата и начштаба. Самохин сидел на своем стуле спиной к окну, а Дмитриев на своем с газетой в руках. Комбат хмуро посмотрел на вошедшего младшего сержанта и грубым тоном спросил:
— Надумал? Я спрашиваю, надумал что-нибудь?
— Буду посылать.
— Ну и дурак! — Самохин встал и прошелся по комнате. Остановился напротив портрета Брежнева и с минуту разглядывал его. Потом сел за соседний стол и подозвал Устюгова:
— Садись-ка, давай поговорим. Я тебя понимаю. Я говорю, прав ты. Я бываю резковат, верно, не сдерживаюсь. Но и меня можно понять — я живой человек. У меня нервы. В батальоне одних машин пятьсот штук. Роты разбросаны одна от другой на сто километров. Везде пьянка, бардак. Своих командиров не слушают.
Устюгов смотрел в упор на Самохина и слушал о том, как трудно командовать в таких условиях, когда приезжаешь в роту, а в строй некого поставить — все пьяны, когда из-за пьянки одна авария за другой, недавно машина в реку упала, семь человек погибло. А еще с бабами истории. Вот на той неделе во второй роте родители местной девчонки решили подавать в суд на солдата за то, что тот отказался жениться на их дочке. Самохин рассказал, как приехал в ту деревню, вызвал к себе того срочника и родителей забрюхатевшей от него девчонки и, указывая на них, сказал солдату: «Вот твои тесть и теща». Рассказал, что долго уговаривать парня не пришлось — один удар по голове и он согласился. В тот же день в сельсовете и расписались.
— Товарищ подполковник, я все равно пошлю письмо.
— Да посылай, посылай! Испугал. Мне на это письмо тьфу. — Самохин встал и вернулся к окну. Дмитриев поднял на него глаза. Было похоже, что они обменялись взглядами. Самохин вновь подошел к Устюгову:
— Чего ты хочешь?
— Я же говорил — неполного служебного соответствия.
— Обоим? А знаешь, что с ними потом будет? Лейтенантик этот так и останется на всю жизнь лейтенантом. А прапорщика уволят с такой характеристикой, что на гражданке и в тюрьму не примут.
— Этого и хочу.
— И все это за то, что они… Ладно. Что с «несоответствием» будешь делать?
— Пошлю комдиву.
— Угу. Дмитриев, давай.
Начштаба передал Самохину два листа бумаги. Комбат протянул их Устюгову. Это были рапорты на Баринова и Чекмарева. Устюгов прочитал и вернул обратно.
— Так не пойдет. Надо описать этот случай.
— Э, парень, тут ты ерунду порешь. Так не делается.
— А вы сделайте, — упрямо попросил Устюгов.
Самохин повернулся к Дмитриеву и сказал усталым голосом:
— Сделай, как он хочет.
Начальник штаба сел за стол и переписал рапорты. Устюгов прочитал и снова вернул.
— А печати?
Поставили круглую печать. Запечатали в один конверт и Самохин своей рукой написал адрес. Сделав это, он взял конверт и подошел к Устюгову.
— Доволен? Письмо при тебе? Давай.
Устюгов встал и вынул из-за пазухи письмо. Какое-то время подполковник и младший сержант стояли друг против друга держа каждый в правой руке по конверту. Затем одновременно, словно по команде, выхватили друг у друга письма, и Устюгов тут же отскочил назад, суетливо засовывая рапорты за пазуху. Самохин проверил письмо и подписи, затем подошел к печке, с кряхтением нагнулся и кинул бумаги в огонь. Выпрямился покрасневший, со сбитой набок фуражкой. Сказал сухо:
— Сейчас тебя отвезут на почту. Ильюшин! — в комнату вскочил Вячик. — Дежурную машину к штабу. И замполита.
— Не надо, — вдруг сказал Дмитриев, — не надо замполита. Я сам провожу Устюгова.
Комбат помолчал. Потом сказал словно через силу:
— Иди, сержант. Подожди товарища капитана на крыльце.
Устюгов сидел в кузове армейского грузовика, а начальник штаба забирался в высокую кабину, когда на крыльцо вышли подполковник Самохин и капитан Бородянский. Самохин тяжело спустился по ступеням и, подойдя сзади к машине, положил руку на низкий борт.
— Вот что я тебе скажу, сынок, — выдавил он, с трудом преодолевая свистящую одышку, — послушай меня, старика, и запомни: святых в этой жизни нет. Любой человек ошибается. Я ошибся, и ты мне это не простил. Но и ты ошибешься. Обязательно ошибешься. Вот тогда придет мой черед. И я тоже не прощу. Раздавлю, гадина. Чему улыбаешься, щенок?!