У младшего сержанта и правда дрожали уголки губ.
— Вы не обижайтесь, — сказал Устюгов, — это нервическое.
Зима наступила в понедельник. Ровно первого декабря. С того дня, как Устюгов отвез на почту рапорты, прошло полторы недели. Все это время погода бесновалась, насылая на железный скворечник дожди и драчливые ветра. Осень умирала медленно, в агониях. Но накануне стихия сникла. Ветер улетел и больше не возвращался, дождь иссяк.
Ночью ударил мороз и выпал снег.
Утром личный состав управления проснулся от громких причитаний дяди Сережи — его схватил ревматизм.
Не решаясь вылезти из-под шинелей, все потянули головы к окнам. Стекла покрылись искристыми разводами.
— Мужики, выбегай на зарядку, не то закоченеете, — весело крикнул дневальный и, разбежавшись, проехался по проходу — крыша в нескольких местах протекала и в проходе постоянно стояли лужи. Теперь они превратились в каток.
Партизаны вернулись из колхоза накануне вечером. Все они, веселые, заросшие щетиной, были полны рассказов о теплых домах и ласковых женщинах.
— В бане напарились, — хвастался Устюгову Белоусов, — скоро опять поедем. Цемент в колхозе кончился. Как подвезут — нас вызовут. Председатель обещал наличными рассчитать. Как у тебя?
Устюгов взялся подробно рассказывать о всех перипетиях с письмом. О том, как по дороге на почту машину остановил Хронический дежурный. Как он до самого города уговаривал Устюгова не посылать рапорты. Даже плакал. Говорил, что жена на развод подаст. Как потом на почте до последнего стоял рядом. Уже молча. Только за руками Устюгова следил. Даже рассказал о том, как Дмитриев, когда все было кончено, отослал его одного обратно, а сам остался.
Санька слушал Устюгова, временами поворачиваясь к сидевшим рядом партизанам, и смеялся их шуткам о колхозе. Когда Устюгов закончил, он хлопнул по плечу младшего сержанта и сказал:
— Молодец. Пошли в «тысячу» сыграем.
До обеда день тянулся ни шатко ни валко. Устюгов поиграл в «тысячу», два раза проиграл и по этому случаю получил картами по ушам. Долго оттирал их на улице снегом. Потом слушал рассказы о колхозе. В который раз инструктировал Ильку о том, как им теперь надо держаться, чтобы не в чем было упрекнуть. Снова играл в карты.
Перед самым обедом в казарму поднялся знакомый шофер из пятой роты и, разыскав глазами Устюгова, протянул маленький холщовый мешочек, при этом весело крякнув:
— Ай да паря, шустрый.
В мешочке Устюгов нашел банку меда, кусок сала, шерстяной шарф и короткую записочку. Посылка была от Любы. В записке она писала, что у них выпал снег, что ночью ее до смерти напугал сверчок, прыгнувший прямо на лицо, что она теперь учится у соседки вязать и скоро пришлет Устюгову теплые носки, а пока посылает шарф. В конце записки, уже после подписи, была приписана строчка, мельче и торопливее остальных: «Я по тебе соскучилась».
Устюгов не пошел на обед, а вместо этого лежал на нарах и без конца перечитывал записку. До сих пор ему не приходилось получать женские письма, если не считать писем от родных.
Первым, кто вошел после обеда в казарму, был Вячик.
— Петька, зампотех вызывает! — крикнул он с порога.
Вячик вышел вместе с Устюговым и по дороге в штаб рассказал, что сегодня принял телефонограмму из военной прокуратуры — в батальон выехал следователь и прибудет завтра утром.
— Думаешь, ко мне? — радостно спросил Устюгов.
— Не знаю, — осторожно ответил Вячик, — только зачем еще?
— Ай да комдив, — Устюгов в восхищении щелкнул языком, но тут же сник, — но что же я следователю скажу? Свидетелей нет.
— Есть свидетели, — весело сказал Вячик, — Кольку твоего сегодня в магазине встретил. Все в порядке.
Оказалось, что Ильку били напротив школьной кочегарки, где в тот вечер дежурил Колькин дядька. На следующий после происшествия день он рассказал Колькиному отцу про побоище и говорил, что в свете фар разглядел обоих бивших.
Устюгов, веселый и легкий, вошел к зампотеху.
Зампотех разговаривал по телефону. Вид у него, как всегда, был озабоченный и расстроенный одновременно.
Устюгов разглядывал кабинет: стопки коробок с дефицитными вкладышами на стульях и столе, «драгоценные» прокладки на шкафу, сам шкаф с канцелярскими книгами, оставшимися от «Сельхозтехники», и домашний раскладной диванчик с замасленной и протертой обивкой. Все управление батальона знало, что если зампотех возвращался с выезда ночью, то шел спать не в общежитие, а в свой кабинет.