Кряхтя, астронавт встал и направился к рощице малость одичавших хлебных деревьев — их развели прежние жители.
Шагал он, не торопясь. Местная жизнь давно приучила его не спешить. Нет, можно, конечно, все скучные дела переделать быстро, энергично, только вот… Чего для? Лишь бы поскорее устать? Ну да, появится у тебя больше свободного времени. А чем ты займешь эту прорву часов, дней и лет? Философическими бреднями? Чтобы тихо и незаметно обезуметь, как Лестер?
Кривясь под напором скверных мыслей, Карлайл сорвал здоровенный колючий плод хлебного дерева. Он его продырявил вчера, трижды ткнув острой палочкой, мякоть уже должна была выбродить. Запечь на углях экзотическое яство, да навернуть с жареной рыбкой…
Тоскливый взгляд светлых, будто выцветших глаз, скользнул по лазури прозрачных вод, по белой кайме песка и перистым листьям пальм, колыхавшимся под дуновениями пассата, вечного ветра.
В тягучих буднях он упустил течение времени, а ведь на шестое число приходится скромная дата — семь лет назад они высадились на этом атолле, что клочками суши обрамлял мелкую лагуну. Тропический рай, потерянный и возвращенный…
Рон в раздражении пожал плечами, отвечая своим мыслям. Тоже мне, годовщина… Было бы, что праздновать! И кому…
Он еще в позапрошлом году вдрызг разругался со всеми, набил морду экс-командиру, и гордо удалился на «дальний запад», зажил один на «моту», маленьком островке около входа в лагуну, километров за сорок от лагеря.
Здесь когда-то стояла деревушка Гарумаоа, жило в ней человек триста — рыбаков да ловцов черного жемчуга. Власти их переселили на Такуме и Ангатау, такие же, затерянные в океане клочки суши, а Рароиа объявили ядерным полигоном. Мало им Муруроа…
К счастью для астронавтов, до испытаний атомных бомб не дошло, но и туземцев обратно не вернули. Так что экипаж «Атлантиса» робинзонил в полнейшем уединении — запретная зона.
Карлайл горько усмехнулся. За семь долгих лет вся неправда облезла с бравого экипажа «Атлантиса», выставив напоказ истинную суть, поганое человечье нутро. Как вот эта рубаха, кое-как пошитая из парашютной ткани — сплошные дыры, а сквозь них просвечивает худое, жилистое тело, коричневое от загара…
Ван Хорн ударился в религию, пытался и остальных «блудных овец» вернуть в лоно церкви, а те его послали…
Дорси расклеился совершенно — ноет и ноет, жалуется на судьбу. Словит рыбину или краба, сожрет добычу полусырой — и валяется на песке, как дохлая медуза…
Николс замкнулся напрочь. Похоже, что и впрямь умом тронулся — бормочет непонятно что, да сам с собою, руками водит, словно узрел кого-то…
А сам-то? Ну, да, тоже облез… Стопроцентный американец Рон Карлайл, физик, легенда Беркли и прочая, и прочая, и прочая, вернулся в исходную точку…
…Молодой, злой Беня Шкляренко, подающий надежды завлаб из ленинградского Физтеха, впал однажды во грех диссидентства, хоть и стоял самый разгар «оттепели». Решил, шлимазл этакий, пройти по натоптанной тропе Синявского, Буковского и прочих «изменников родины». А что?
Похаешь советскую власть, потычешь пальчиком в «язвы социализма» — и заметит тебя Госдеп, впишет в платежную ведомость… Заметили. Вписали.
Правда, два года Беня отсидел-таки в Дубровлаге, пока не подфартило — Массачусетский технологический пригласил его читать лекции. Сбыча мечт…
В Штаты Шкляренко уезжал с любезной его сердцу Алиской, испытавшей на себе, каково быть «женой врага народа», и с полупустым чемоданом. Малолетнему Арону тогда едва исполнилось шесть годиков.
И открылись им хрустальные врата «сияющего града на холме», и приняли руки их вожделенную «зеленую карту», и какая жизнь тогда началась… Цимес! Цимес мит компот!
Двадцать лет спустя почтенный профессор Бен Карлайл по-прежнему преподавал в МИТе, Элис суетилась по дому в пригороде Бостона, а Рон как раз отучился в Беркли. Вырос, весь в отца — такой же беспринципный карьерист с гипертрофированным тщеславием…
…Астронавт хрипло захохотал, в изнеможении обнимая кольчатый ствол пальмы.
— Ну, вот… — всхлипнул он, переходя на русский. — Хоть правду сказал! Может, мне тогда советский День космонавтики отметить?
Утирая глаза грязным рукавом, Карлайл мельком глянул на сверкающую океанскую даль, и замер. Это было невозможно, но это было — в каких-то паре кабельтовых от берега белела роскошная яхта, изящная и остроносая, гонимая парой пузатых парусов.
Охнув, Рон сдернул с себя рубаху, замахал ею неистово, призывая и моля. Скуля в изнеможении, добежал до кострища, живо раздул угли, швырнул на съедение трепещущим язычкам огня охапку сухих водорослей. Дым, крутясь и клубясь, потянулся вверх.