— Аля! Аля! Что это было?
— Телевизор. Сейчас выключу. И да, у меня батарейка садится, позвоню после работы. И зайду.
— Слушай, не надо заходить. Седова же приезжает — часов в семь…
— Увидимся.
— Тьфу ты…
Он сунул телефон в карман пижамы. Слава баюкал руку, смотрел с сочувствием.
— Не слушается?
— И не говори… и жить с ними нельзя, и убить нельзя…
Слава вдруг захохотал.
— Ты чего?
— Да так… вспомнил… Ну, вперёд?
И они пошли в умывальник.
С Женькой мы договорились, что я буду ждать его после школы возле универмага, а потом мы подхватим Макса, если он будет свободен, а если нет — просто возьмём в его мастерской нужный инструмент. А пока что я решил навестить Стёпку. Посетить, так сказать, в юдоли скорби.
Не подумайте, что я ёрничаю. Просто… Когда к таким вещам относишься с полной серьёзностю, то очень скоро сам сходишь на нет. Я ведь примерно догадывался, что с моим давним и лучшим другом произошло. Приходилось видеть.
Странно ещё, что он дома…
Я, кажется, говорил — в детстве мы жили почти рядом, через дорогу друг от друга. Однако Сима, когда вышла замуж, поменяла нашу старую квартиру на большую, на окраине, в одном из «академических» домов. Их построили в середине шестидесятых, одновременно с радиотелескопом; снаружи они походили на обычные блочные хрущёвские пятиэтажки, но планировка квартир была другая, заметно просторнее и удобнее, то есть и комнаты побольше, и коридор, и, главное, кухня… Да, и два длинных балкона в каждой квартире. И ещё лифты. В общем, предполагалось, что учёные будут тут благоденствовать в полном комфорте и уюте. Увы, музыка играла недолго…
Не знаю, из каких рациональных соображений, но радиотелескоп после тех событий больше не запускали. Он стоял на непрерывной профилактике, а после девяносто первого его вообще постепенно растащили на металлолом. Естественно, учёных такое состояние дел не привлекало, и дома быстро заселили чуждые науке люди. Но название осталось.
Я это к тому, что до Стёпки теперь было полчаса ходу. Мне не очень хотелось идти пешком, демонстрируя себя всему городу: легендой следовало дорожить. В общем, я поехал.
Город, как и полагалось, был буквально забит машинами. До пробок дело ещё не дошло, но такими темпами скоро дойдёт. В отличие от московских улиц, здесь преобладала продукция тольяттинская. Это было единственное существенное отличие.
И, пожалуй, воняло посильнее. Бензин тут явно бодяжили.
Я загнал машину во двор нашего бывшего дома, бросил взгляд на знакомые окна (задёрнутые плотными занавесками), зашёл в крошечный магазинчик (там раньше была пионерская комната), купил сигареты и пару зажигалок, посмотрел на коньяк. Взять фляжечку? Нет, потом, а то ещё остановят согласно закону сохранения подлости…
Я бессовестно тянул время. Да, мне не хотелось идти. Но надо.
Надо, Лёша, надо. Или кто там значился? Федя? Кажется, Федя…
Калитка во двор стояла чуть приоткрытой. Кнопки звонка на своём месте не было — остался только след. Собак Стёпка не любил, сроду у них жили только коты — но как знать, а вдруг поменял привязанности? В общем, я сначала постучал в калитку, потом осторожно заглянул во двор.
Пусто.
То есть абсолютно пусто.
Свой двор на то и свой двор, чтобы там что-то стояло, лежало или валялось. Хотя бы та метла, которой подметали. Но ни в переднем дворике, где когда-то царила раскидистая слива, ни в просторном заднем — где мы мастерили лодку, где стояла летняя кухня и большой обеденный стол, — нигде не было ничего. На месте кухни громоздился покрашенный красным суриком железный гараж — и всё. Ровная земляная площадка.
Дом производил ещё более жуткое впечатление. Боковые окна были закрыты ставнями, а те, что смотрели на меня, что-то загораживало изнутри. Чердачные отверстия заколочены железом, а на трубу надет сварной железный короб. Ну и, понятно, стальная дверь…
Я поднялся на крыльцо. Звонка не было и тут. Тогда я постучал и стал ждать.
Глеб проснулся совсем рано, ещё до рассвета, и какое-то время просто лежал, разглядывая потолок. Когда-то потолок был тёмно-синий, и на нём нанесена была карта звёздного неба. С годами синий цвет стал скорее серым, пошёл трещинками, кое-где и пооблупился; звёзды выцвели или отклеились. Но бабушка упорно не закрашивала его и не закрывала модной плёнкой… Возможно, под воздействием этого неба и сны были какие-то полукосмические: Глеб парил высоко над Землёй, видел облака и горы, знал, что не упадёт… и при этом чего-то боялся; страх был не острый, а постоянный, привычный, застойный, как табачный перегар в бабушкиной комнате. Бабушка, кажется, и не ложилась совсем — ходила, поскрипывала половицами, брякала посудой на кухне. Иногда невнятно что-то говорила, и Глеб догадался, что она разговаривает сама с собой. Наконец ему надоело лежать.