— Давно не люди…
Стёпка, не переставая говорить, протянул руку и искривлёнными пальцами — только сейчас я разглядел, что три пальца у него покалечены, раздавлены, — ловко развязал узлы, и удавка повисла. Я освободил запястья, потом стянул всю конструкцию с шеи. Положил рядом с собой. С наслаждением почесал нос.
— Всё может быть, — сказал я. — И даже наверняка всё именно так и есть. Но мы-то с тобой… вот окоп, вот сектор обстрела, патроны завезли, каши насыпали полманерки… что ещё нужно солдату? Задачу боевую никто не отменял…
— А я уже не понимаю, за что биться, — сказал Стёпка. — Даже если то, что ты рассказал, правда… не в смысле, что ты соврал, а что не ошибаешься… что из этого? Смысл сопротивления в чём?
— Смысл сопротивления всегда только в сопротивлении, — сказал я и вдруг понял, что изрёк эту вселенскую мудрость исключительно по инерции, потому что в голову пришла какая-то важная мысль и сейчас надо постараться ухватить её за шкирятник… — Стоп-стоп-стоп, — я поднял руки, как бы защищаясь от Стёпки, который даже приподнялся возмущённо, чтобы меня морально укокошить, морально зарыть и морально надругаться над свежей могилкой. — Что-то я сообразил… Вот смотри: из того, что ты рассказал, получается, что десантура, попадая в нас, вроде бы да, осваивает весь корпус знаний и навыков, которым мы владеем… только она не различает правду и вымысел! Вот мы что-то помним — она считывает картинку и всё воспринимает как истину, а это были твои кошмары, и только. Просто более сильные эмоции, и поэтому картинка оказалась живее. И десантура её, эту картинку, ставит как бы на первый план — и для нас это становится новой памятью, новой истиной даже… Но важно не это, а то, что десантура не видит разницы между личным опытом и вымыслом… ну, таким вымыслом, в который ты сам веришь или к которому как-то особо эмоционально относишься…
— И что? Чем это нам может помочь?
— Надо думать… и надо всё это, конечно, проверять… Но согласись — это всё-таки уязвимое место…
— Уязвимое, да. Ахиллесова пята. Благородный дон поражён в пятку. Не смеши меня. Я долго думал… вот скажи: как ты представляешь себе победу над Путём?
— Никак, — сказал я сразу. — Я тоже долго думал. Мы не можем победить Путь. Мы даже не можем оборониться от них… ну, если, например, не постановим всем миром, что люди старше семнадцати-восемнадцати лет должны подвергаться эвтаназии. Добровольно-принудительной. Как-то так. А победить — нет.
— А вот Благоволин считает, что можем, — медленно сказал Стёпка, и я вдруг почувствовал бегущие по спине мурашки. — Только он не объяснил, как, — добавил Стёпка.
— И он, как ты сказал, уже не человек… — продолжил я.
— Он не человек — но и не балог. Посредник… — и Стёпка нервно захихикал. — Человек-посредник. Я не знаю, что он придумал. Он не сказал. Он просто…
— Что?
— Мне кажется, он уже начал это делать. В смысле, побеждать. Запустил процесс. А может, он окончательно рехнулся… не знаю. Он как-то всё иначе видит… как бы сверху и под углом. Я его несколько минут понимал, а потом…
— А как мне его найти? — спросил я.
— Не знаю, — сказал Стёпка задумчиво. — Ну, он не в городе живёт… землёй от него пахнет. И ноги в земле. Нет, не знаю. Я бы и сам хотел…
— «Посредник» у него есть?
— Есть. Он и приходил-то для чего? Надо было ему с Углом три поговорить.
— И ты?..
— Ну. С условием, что Угол мне мозги на место поставит.
— Понятно…
Ни черта мне было не понятно, на самом-то деле. Это походило на то, как раздвигать ряску на цветущем пруду, чтобы увидеть, что там, на дне. За пару секунд, пока сфокусируется глаз и пока не затянется маленькая полынья… Ну да, что-то можно успеть заметить. Заметить, но не увидеть. Не рассмотреть…
— А знаешь, о чём я ещё всё время думаю? — спросил Стёпка. — О том, что никаких слухов про Тугарин не просочилось. Или не сохранилось. А ведь даже для тех, кто ни черта не понял, это было немаленькое событие: глухая блокада на две недели, карантин непонятный, потом ещё с полгода военные патрули на улицах и въезд-выезд по пропускам. И никто нигде об этом не вспоминает — ни в уфоложских изданиях, ни в краеведческих, ни в политических. Ни у нас, ни за границей — а там-то всё знали, наши же с ними сотрудничали. И этого не объяснить просто фильтрацией информации. Про тот же Новочеркасский расстрел очень многие шептались, хотя вот уж где была фильтрация. И во всяческих самиздатских и тамиздатских книжках писали. А про Тугарин — ни-ни…
Я не стал говорить, что этот вопрос нас тоже заинтересовал, и давно, и что мы более или менее в нём разобрались. Получили, так сказать, ответ. И этот ответ нас не обнадёжил… Вместо этого я спросил: