И только потом он позволил себе ополоснуться холодной водой. Долго нельзя, могло свести мышцы. Минуту-две… хватит.
Из душа Юлий Егорович вышел почти человеком.
Когда Глеб проснулся, отца уже не было в квартире. Лежала записка: «Принимай звонки, ОК? Может быть важно. О.». Под ней Глеб обнаружил сложенную пополам пятёрку с другой запиской: «На оперативные расходы».
Ню-ню…
В школу он решил не идти. Во-первых, было как-то очень скверно на душе, как после кошмара, который растаял, но осадочек остался. Во-вторых, рука распухла, болела, писать невозможно. И глаз почти заплыл. Отец вчера всё-таки настоял на том, чтобы руку перевязать (и неплохо перевязал, надо сказать), и дал съесть две какие-то таблетки (может, это от них так хреново?). Впрочем, Глеб просто ещё с вечера твёрдо настроился на полностью свободный день, поэтому сегодня, продрав глаза, начал старательно отмечать признаки ухудшения. Успокоив в конечном итоге совесть, он попил чаю с очень сухими сушками, — а потом вспомнил, чего ещё не сделал.
Ключи от подвала и гаража висели на вешалке под двумя плащами. Видно было, что бабушка давно не посещала эти хранилища.
Когда-то в этом доме на кухнях стояли печи, поэтому подвал был разделён перегородками на индивидуальные дровенники — числом девять. Сначала Глеб спустился туда. В подвале пахло плесенью. Дверь в их дровенник была даже не заперта. Глеб заглянул туда, но увидел только несколько сложенных в лист картонных коробок у стенки и пару толстых досок.
Гараж — капитальный, тёплый — находился в противоположном краю двора. Их там было с десяток, стоящих в форме буквы «П». Когда-то дед получил этот гараж как инвалид войны. Он вернулся с фронта домой с половиной ноги. Глеб помнил, как маленьким боялся его ненастоящей ноги из кожи и пластмассы — в основном из-за цвета, якобы телесного, а на самом деле — гнусно-розового.
Под дверью скопился мусор, пришлось повозиться, откапывая калитку. Наконец Глеб вошёл, зажёг свет.
«Москвич» стоял, укрытый синей плотной тканью — наверное, бывшими шторами. Дед умирал медленно и в последние годы предпочитал жить в полумраке…
Глеб аккуратно, чтобы не поднять пыль, стянул штору. Он ожидал увидеть проржавевшую блёклую развалину, но, к его огромному удивлению, машина оказалась как новенькая: чистая, сверкающая хромом и мягко отсвечивающая глубокой тёмно-синей эмалью.
Он открыл переднюю дверь, сел за руль. Руль был заключён в кожаную оплётку. Нет, машинка определённо начинала ему нравиться. Винтаж… да, это винтаж. От-винтаж, что в переводе означает «высокий винтаж». Так говорила бабушка, правда, Глеб не мог вспомнить, о чём.
Кстати, бабушка. Надо зайти до обеда, побыть. Сказать, что отец приехал, то-сё…
Так, но пришёл-то не в машине сидеть. Где тут у нас что?
Не без сожаления он вылез из машины, осмотрелся. Два чемодана стояли в углу, ещё один — маленький — лежал на полке. Глеб снял его и открыл.
Точно. Пачки фотографий и альбомы. То, что надо.
Глеб сел под самой лампочкой и взял первый попавшийся альбом — тёмно-коричневый, под кожу. Какое-то тиснение, но краска осыпалась, не разобрать. И вообще тускло. Он с неодобрением посмотрел на лампочку. Нет, не пыль. Просто слабенькая. Придётся тащить это домой…
Дома он сгрёб со стола посуду и устроился поудобнее. Итак, коричневый…
Тут были совсем старые фотографии — ещё дореволюционные. Офицеры с усами, дамы в шляпках… кто-то бородатый в черкеске и с огромным кинжалом… девочка в платке — эта фотография явно раскрашена от руки…
Он взял другой альбом, голубой, плюшевый, с алюминиевой нашлёпкой «Ленинград».
Вот что-то ближе по времени… Конечно, это дед с бабушкой, совсем молодые, подписано: «Крым, 1953». Они же, они же среди пальм, они же на лыжах… они же перед Медным всадником… и многое другое. А это уже с кем-то мелким на руках…
Ещё альбом. Бабушка в купальнике и рядом карапуз лет трёх. «Феодосия», год не указан. Этот же карапуз с мячиком, в игрушечной машинке, на велосипедике… карапуз, карапуз, карапуз… ага, вот дата: «29 декабря 1959». Здесь карапуз в виде зайчика. «Всех мальчиков в СССР наряжали зайчиками, а девочек снежинками. Поэтому мальчики выросли трусливыми, а девочки холодными». Копирайт — бабушка. Беспощадна к врагам Рейха.
Карапуз с тортом в руках. На торте кремовая пятёрка и что-то мелко внизу… Глеб присмотрелся. Прочитал. Не поверил и прочитал снова.
«Севушка».
Это что у нас получается… Это ничего у нас не получается. Пацан родился в пятьдесят четвёртом — пятьдесят пятом, сейчас ему под шестьдесят… я правильно считаю? Отнять… прибавить тринадцать… да, правильно. А отец родился в семьдесят четвёртом. Двадцать лет разницы. Они что, родили двух сыновей — и обоих одинаково назвали? Хотя Сева — это может быть и Севастьян какой-нибудь… Так. Загадка номер раз. Спросим.