Он прошёл в комнату. Под потолком горела слабая лампочка в жёлтом абажуре. Все окна были закрыты… Глеб присмотрелся… — да, одеялами. Светло-коричневыми с двумя продольными полосками.
Стоял диван и напротив него стул. Глеб подумал и сел на стул.
Вернулся хозяин. Теперь он был босиком, в растянутых на коленях трениках и бледно-сиреневой футболке.
— Чай будешь? — спросил он.
— Буду, — сказал Глеб.
— Тогда пойдём лучше на кухню. Я только что заварил…
Чай отчётливо отдавал плесенью, но Глеб ничего не сказал. Отхлёбывал, прикусывал печеньем «Целинное», на которое, по предложению хозяина, намазал тонкий слой масла. Масло было свежее.
— И как родители? — спросил наконец хозяин. — Живы?
— Да, вполне, — сказал Глеб.
— В Москве?
— Они развелись. Отец в Москве, мама в Северореченске. Это недалеко от Плесецка. Плесецк — это космодром.
— Поня-атно… А ты здесь?..
— Приехал к бабушке. Только она сейчас в больнице.
— Евдокия Германовна? И что с ней?
— Врач сказал — нарушение мозгового кровообращения.
— Плохо… Но выкарабкается, я думаю. Ты, главное, отцу сообщи, он поможет.
— Он сейчас у неё.
— Так Севка тоже здесь? Как интересно поворачивается…
— Что?
— Ну… жизнь, что ли… Значит, это он ко мне приходил… когда? Вчера, что ли? Или сегодня уже? В общем, недавно… Столько лет — никого, а тут раз, и ввалились толпой… Что-то зреет, старичок… извини, забыл — как звать, ещё раз?
— Глеб.
— Глеб. Глеб… Вроде запомнил. Так о чём я говорил?
— Что-то зреет.
— Ага… Севка, значит, это был, во как. А я его и не узнал. Отъелся на генеральских харчах, гладкий…
— Степан Григорьевич, я вот чего не могу понять… Вы с отцом в одном классе учились?
— Нет, он годом старше.
— Ну, всё равно. Сколько вам лет?
— Так это… Мне — пятьдесят восемь, ему, стало быть, пятьдесят девять…
— И маме тоже?
— Ну да.
— А почему они молодые такие? — спросил Глеб отчаянно, будто прыгая в ледяную воду. — Да и вам… не сказать, что под шестьдесят.
— Хм… А тебе, значит, не рассказывали?
— Ни-че-го. Сегодня стал разбирать старые фотографии — и наткнулся…
— Ну да, ну да… теперь уже не скрыть, конечно… Ни про шестьдесят восьмой год, ни про подвиги наши, ни про «сотку»?
— Да я вообще не подозревал, что… что что-то не так. А сейчас спрашивать — бабушка в больнице, мать не отвечает, отец в каких-то таких делах, что и не подступиться…
— Хорошо. Попробую. Только… только если начнёшь не верить и я это почувствую…
— Степан Григорьевич! Я уже большой мальчик. И я понимаю, что происходит что-то… ну, не совсем обычное. Я понимаю. И я… и мне… в общем, я в это тоже втянут, и мне надо наконец…
— Давай-ка ты заваришь свеженького, а я подумаю, с чего будет правильно начать.
Глеб выкинул спитой чай, оттёр, как мог, чайник изнутри, засыпал заварку из новой пачки — хозяин показал, где что лежит. Пачка была совершенно незнакомая — какой-то «Элис-чи» — и подмокшая с одной стороны. Впрочем, внутренний фольговый пакетик службу свою исполнил — плесени внутри не было, и плесенью из пакета не пахло. Вообще ничем не пахло. Потом он увидел на пачке дату: 1997. Хорошо выдержанный, подумал Глеб.
Он вернулся за стол с залитым чайником. Степан Григорьевич сидел, неподвижно уставившись на блюдце.
— Значит, так, — начал он, не поднимая на Глеба глаз. — Только не перебивай. В нашей галактике тысячи обитаемых планет. Все они принадлежат цивилизации под названием Путь…
— Да ты что? — не поверила Аня.
— А вот, — сказала Стася.
— И что теперь?
— Да фигня, — махнула Стася рукой. — Что я, не могу одна походить?
Это она рассказала подруге о только что случившемся объяснении с Кириллом, который до сих пор считал себя её парнем. Ну, не без оснований, конечно… но и не так чтобы с железными основаниями. Как говорится, секс — это ещё не повод для знакомства. А тем более однократный секс. Да ещё тем более — по пьяному делу.
Они валялись на диване в Стасиной квартире — уже традиционно Аня оставалась у неё на пятницу-субботу-воскресенье под предлогом готовить уроки и готовиться к тренировкам (тут два шага до стрельбища, а от Восстания сорок минут топать), а на самом деле — просто отдохнуть от непрерывного домашнего пьяного бедлама. Только что закончилась примерка на Аню новых Стасиных платьев и туфель, которыми её постоянно отсутствующие родители как бы пытались загладить вину. Вернее, не оба родителя, а мать; в общем, там всё было сложно. Богатство это было свалено теперь на стульях и туалетном столике и подвергалось любованию.