Жутко становилось ночами на сердце Павлика. Отчего звезды так блещут, отчего огни их дрожат? Отчего порою кажется, что огни нисходят все ближе, и, если щурить глаза, — луч иной звездочки кажется достигающим вершины леса? И потом, все говорят, что есть бог. Павлик тоже молится ему, даже два раза в день. Однако ни мама не выздоравливает. ни денег не прибавляется… Или бог так далеко, что не слышит, или Павлик маленький? Но вот вчера в лесу одного мужика бревном придавило. а бог хотя и «вседобрый» — не помог; «всемогущий» — недоглядел. Тоже что-то странно…
И еще а Евангелии сказано: «Скажи горе и гора пойдет». Павлик много раз останавливался — куда тут перед горой? — просто перед камешком на дороге.
— Ну-ка сдвинься!
Не двигается. А толкнешь ногой полетел.
— Я очень прошу тебя, Павлик, — сказала мать перед приходом учительницы, — слушайся ее и не обижай. Я уже не могу дальше с тобой заниматься, а она ученая.
И хоть Павел обещал не обижать учительницу, но как только в саду раздался ее голос, чувство вражды и смущения охватило его, и как был, без шапки, он бросился через кухню во двор и спрятался за баней в вязовом леске.
Громадная, неизвестно для чего и кем сделанная деревянная чашка стояла на задах бани. Была она черная, с железными ушами и такая большая, что вместиться в нее могло бы пять Павликов. Повар Александр называл ее чаном, и при его помощи Павел вдел в петли чана веревки и подвесил его на огромный вязовый сук. Залезши в чан, он раскачивался в нем, как некогда на волнах капитан Немо, и много можно было раздумывать, сидя в воздушном корабле, много можно было изобретать.
Вот если бы, например, в то время, пока Павлик качается в чане, над ним пролетел бы орел, Павлик застрелил бы его… если бы было у него ружье. А если б у него был топор, он срубил бы этот вяз и сделал бы из него такой лук, который могли бы натягивать только двести мужиков, и такую стрелу, которая воткнулась бы прямо в небо, и тогда, привязав к ней веревку от чана, было бы гораздо легче добраться до неба, нежели тем чудакам, которые строили вавилонскую башню… Мало того, этой же стрелой он бы образовал в небе дырку, в которую бы все /поди увидели, в самом ли деле на небе обитают ангелы: ведь они пролетали бы там и в дырку их было бы очень легко рассмотреть.
И теперь Павлик уселся в свой чан. и забыл про учительницу, и замечтался. и не услышал, как она с мамой к нему подошла. Хотел выскочить он из чана, но чан так завертелся на веревках, что было трудно соскочить.
— А, вот где Павлик! — услышал он голос учительницы и густо покраснел. — Какой корабль он себе устроил, вот молодец!
— Это не корабль! — сердито сказал Павлик и выбрался из чана. — Это просто чашка, и я в ней катаюсь. А корабль это глупости.
— Павлик, подойди, поздоровайся с Ксенией Григорьевной, — сказала ему мать по-французски.
Подавая руку, Павлик взглянул учительнице в лицо. Она была немолода, старше мамы, лицо было обыкновенное, и это Павла с ней несколько примирило. На носу Ксении Григорьевны была черная родинка, на висках морщины, но щеки были розовые, и губы улыбались доверчиво и мягко.
— Пойдемте к дому. Павлик вам все расскажет. — С тихой улыбкой положила мать Павлику на волосы свою бледную реку, и на его сердце стало еще тише и теплее.
«Только для мамы и буду с ней заниматься!» сказал себе Павел и покосился на усталое, утомленное, полное ласки лицо.
Грачи гремели. Теплый ветер веял.
10Оказалось, что Павлик знал очень мало в арифметике и знал много того, чего ему пока не следовало знать.
Он не мог без труда складывать пятизначные цифры и с именованными числами путался, а знал наизусть не только массу стихотворений, но даже целые поэмы и рассказывал без запинки главы из «Юрия Милославского».
Так хорошо прочел он поэму о жадном епископе Гаттоне, которого съели мыши; четко к выразительно рассказывал из семейной хроники Аксакова. Так целиком и читал он по памяти перед, изумленной учительницей главу о переселении. «Тесно стало моему дедушке жить в Симбирской губернии, в родовой вотчине своей, жалованной предкам от царей московских»… И расширялись глаза Ксении Григорьевны, и посматривала она на мать и шептала: «Какая память, какие способности!..»
— Только всего этого для гимназии не надо, — сказала она за чаем. — Я думаю, что оно ребенку и вообще вредно и скажется в нервности…