— Зачем ты пришла сюда, Пашка? — медленно и раздельно строгим, опечаленным голосом спрашивает Павлик.
— Я и не знала, что ты здесь, — ответила Пашка и засмеялась, а Павел взглянул на нее и увидел, что она солгала. Это даже больше не понравилось ему, чем ее смех.
— Ты ступай! — сказал Павлик коротко.
Не двинулась девчонка.
— Разве я тебе мешаю?
Странно было подумать, но словно печаль зазвенела вдруг в голосе Пашки. Она переступила с ноги на ногу, отпустила рукой ветку черемухи, за которую держалась, и весь куст затрясся, как живой, и зашептался. Опять поглядел в глаза Пашки Павел: взгляды их были печальны, — она теперь не смеялась.
— Нет, ты мне не мешаешь, — подумав, ответил Павлик и повторил медленно: — Нет. Но зачем ты пришла сюда? Это мой садик. Я здесь играю.
— А разве мы не могли бы вместе играть?
Вопрос был неожиданный и новый. Такой мысли не было еще в голове Павлика. Она не была странной, совсем нет, но просто не было ее в голове. Павлик играл и думал один. Он всю жизнь был один и привык к этому. Павлик так и сказал, что было в голове:
— Я все время один и привык к этому… А как ты умеешь играть?
— Я всяко умею… Пашка улыбнулась и придвинулась ближе. — В свои козыри умею, в пьяницы, а еще в мельники тоже.
— Это все в карты? — спросил Павлик и покачал головою. — Не люблю я карты, карты чепуха.
— А потом и бегать умею. Я буду бегать, а ты меня ловить… И еще в некруты, и лазить умею по деревьям, и в лавочку играть.
— Это как же в лавочку? — осведомился Павлик уже с интересом.
— А это так делается. В кусту, положим, будет у нас лавка, вроде как дом. И надо наносить всякого товару: коры, поленьев, углей, бересты… А то и крупу приносят, и булки, и хлеб… который продают. Ну, и потом сидит в лавке сиделец, а покупатели покупают. А заместо денег вот — катышки. — Пашка двинулась и подала Павлу несколько цветных тяжелых шариков.
— Это я все сама слепила, из глины! — объяснила она на недоумевающий взгляд Павлика. — А оклеила я тоже. Мамка сварила крахмалу, а я бумажками оклеила.
— А ведь это интересно! — воскликнул Павлик и стал разглядывать катышки. — Это в самом деле интересно, ты очень хорошо сделала их, Пашка! — Почти с уважением он покосился на девчонку.
— Я еще торопилась, я лучше умею. А лавку можно было бы устроить здесь под вязком.
Она указала. В самом деле, словно нарочно судьба устроила лавочку. Широкий куст вяза изогнулся полукругом и образовал зеленый грот, а у входа лежало старое дерево, изображая прилавок. Всего в десятке шагов от клумб находилось такое чудо, а Павлик не знал.
— Здесь хорошо! — радостно закричал он и присел во входе. — Здесь действительно совсем похоже на лавку, и мы можем тут торговать.
И вот Пашка берет Павлика за руку и говорит, наклонившись близко:
— А надоест торговать — мы можем здесь бегать и бороться. Помнишь, как ты боролся в школе со Степкой? — Она пытается потянуть Павлика за руки и, поскользнувшись, падает перед ним на спину и шепчет с притихшим смехом — А ну-ка побори меня, как Степку, ну-ка побори!
— Нет, уж это нехорошо! — в непонятном волнении говорит Павлик и, касаясь руками вспыхнувших щек, отходит.
Неизвестно почему, ему стало неприятно оттого, что Пашка поскользнулась, лежала перед ним.
— Нет, мы бороться не будем! — сказал он, уходя.
Словно обиженная, посмотрела ему вслед рябая Пашка.
— А играть в лавку придешь? — изменившимся голосом крикнула она ему вслед.
— А играть завтра приду.
Эту ночь Павлик проспал спокойно.
15Просыпается Павел в неслыханной радости: сегодня, после школы, в саду будет устроена лавочка.
Еще до отхода в школу тайком перетаскал он немалое количество материалов для торговли: березовых поленьев, изразцов, старых кастрюль — и тут же написал сам себе свидетельство на право торговли, как это видел в магазинах, но почему-то — может быть, для важности ред Пашкой — на французском языке.
В школе он был весел и беспричинно улыбался среди самых серьезных объяснений по закону божию. На этот раз, по болезни Ксении Григорьевны, науки преподавал сам громаднейший Петр Евграфович, у которого к тому же был флюс. Подвязанная щека его косила на сторону широкий, как у галки, рот, и, может быть, еще от этого Павел все улыбался.
— И вот вышел пророк Елисей, — рассказывал Петр Евграфович и, засунув руки в карманы брюк, ходил между классной доской и глобусом. — Вышел, говорю, Елисей, а двое мальчишек увидели его и кричат: «Гряди, гряди, плешивый!» И рассердился Елисей…
Павлик смотрит на кривую щеку рассказчика и улыбается. По широкому двору ходит невзнузданный конь дяди Евгения Вертопрах, а сам дядя Евгений в красной шелковой рубашке при военных рейтузах забегает вперед по его дороге и ложится поперек пути и кричит своей лошади: «Тпрсе… Тпрсе…» И подходит конь Вертопрах и осторожно перескакивает через лежащего дядю, а дядя доволен. Встает и опять ложится перед лошадью на ее дороге, и опять перескакивает через него конь, и опять доволен дядя Евгений.