— И вознегодовал Елисей, и проклял мальчиков. И вот вышла из леса медведица и пожрала их.
Улыбается Павлик. «Это что-то не так. Зачем пророк Елисей так рассердился? Наверное, мальчики были очень малы, и сердиться не стоило них. Вероятно, это от себя присочинил Петр Евграфович, надо будет лом в книжке посмотреть… За то, что мальчишки крикнули «плешивый», взять да растерзать. Должно быть, был глупый этот Елисей… и Елисей глупый, или Петр Евграфович.
А любопытно было бы узнать: если бы сейчас сказать преподавателю: «Петр Евграфович, у вас рот как у галки». Рассердился бы он? Позвал бы медведицу? Нет, вероятно, не рассердился бы. А простой человек, не пророк. Что же с пророком сделалось, отчего он такой сердитый был? Странно все это, и не верится. Надо будет вечером прочесть, Петр Евграфович, конечно, напутал».
Теперь дядя Евгений, устав валяться по двору, затеял казацкую джигитовку. Он щелкает бичом, заставляет скакать своего Вертопраха по двору и, крича: «Гоп! гоп!» — на всем его скаку мгновенным ловким прыжком взбирается ему на круп. Потом опять летит вскачь, описывая круги, затем внезапно вскакивает на спину Вертопраха с ногами и, подбоченившись, лихо скачет стоя, усмехаясь высыпавшим на крылечко девчонкам — Машке, Дашке и Глашке, смотрящим на барина влюбленными глазами. Зрелище так интересно, что головы всех учащихся поворачиваются к окнам, а вот и сам громадный педагог Петр Евграфович, не докончив фразы о чудо-пророке, подходит к окну и, с удовольствием наблюдая, говорит:
— Эка! Эка!
И все учащиеся уже столпились у окон и следят за ловкими пируэтами дяди Евгения, а Павлик один остается на своей скамье и думает: «Ну как же здесь просто, как просто!» И чудится ему, что все здесь: и Степа, и учительница, и дядя-чудак, и громаднейший Петр Евграфович — все здесь смешные и маленькие и только он один большой и серьезный.
И разом раздается крик десятков голосов. Вот смелый наездник взмахнул руками и падает с лошади, и все двинулись, а он уж прицепился у скачущего коня под брюхом и потом опять переворачивается, улыбаясь, и садится верхом и снова скачет и торжествует на страх врагам.
— Ну, голова! Ну, египтянин! — с восхищением говорит Петр Евграфович. Он видит, что в дверях угрюмо стоит вызванная суматохой Ксения Григорьевна, — и смущенно крякает через свой флюс педагог и продолжает прерванную беседу: — И стал голодать пророк Илья, но появлялись вороны и утоляли жажду его.
«Да, здесь смешно и просто, — повторяет себе Павлик. — Вместо Елисея уже стал Илья, вместо медведицы — вороны. Да не все ли равно?»
Так было ровно и весело на душе, что когда его, на обратном пути к дому, догнала по дороге Пашка и, запыхавшись от беготни, спросила: «А будем играть в лавочку?» — он только улыбнулся и спокойно ответил: «Будем». И не удивила и не рассердила его просьба Пашки.
— Не говори только матери, а то не будет пускать меня с тобою играть.
— Почему не будет? — только и спросил он удивленно.
И засмеялась Пашка странно.
— Потому что я деревенская, а ты барчонок.
— Вот глупости! — Павлик пожал плечами и вошел во двор. Он совсем другое подумал, совсем другое.
16Отправляясь на торговлю в лавочку, Павел не забыл взять с собою того, что необходимо всем торговцам: провизии.
В небольшую сумочку он уложил полвитушки хлеба, коробку печенья и туго-натуго забил карамелью жестяночку от сардин. «Может быть, придется долго торговать, и есть захочется», — думал он.
Когда он пришел к месту своей торговли, Пашка уж дожидалась его, сидя на прилавке. Она размела веником в лавочке пол. прибрала рядками изразцы и дрова, и от этого в магазине стало сразу уютнее. Довольный, осмотрелся по сторонам Павел, но вслух ни слова не молвил: ведь он же был хозяин лавки, а она — только покупательница. Торговля в первый же день завязалась бойко: уже через полчаса Пашка скупила у Павлика не только все печенье, которое тут же поела, но и карамель, и дрова. Зато у хозяина образовалась гора глиняных шариков, которыми он очень дорожил. Приближался вечер, настала пора обедать, и владелец магазина, за неимением приказчиков, пригласил к столу покупательницу. Павлику есть не хотелось, но обедать следовало по положению, и он съел свою долю.