В слезах он и засыпал, чувствуя на губах солоноватую их влагу, пропитавшую полотно подушки; он засыпал крепко, радостно, ясно, и спал как камень, и просыпался свежий, бодрый, исполненный соков жизни.
Может быть, еще оттого не оседали на душе и не давили горькие мысли, что рядом, подле Павла, теперь почти безотлучно находился Умитбаев. Это ясно было, что он перебрался к нему в дом из чувства дружбы. Павел не мог не ценить этого, но в то же время к этим мыслям прислаивались в сердце Павлика и другие: не из-за одного его покинул Умитбаев свой богатый дом и жил в его маленькой комнатке; примечал Павел порою, что и с Умитбаевым что-то делается. Как раньше в Москве грустил и нервничал Павел, так теперь казался озабоченным Умитбаев. Что было с ним? Что таилось под этим упрямым каменным монгольским черепом, было трудно разгадать, но примечал явственно Павел, что тени волнения, почти боли ложились порою на это желтое, словно лишенное нервов, монгольское лицо. Не раз ночью проснувшийся Павел улавливал вздохи киргиза. Вздохи смешивались с проклятиями, порою Умитбаев скрежетал зубами и так ворочался на диване, что звенели пружины. Что-то происходило с ним, с этим диким монголом, что-то упрямое, настойчивое, неотвязное переворачивало его жизнь; что-то дымилось в душе чадным куревом, это волей-неволей отвлекало внимание Павла от себя и заставляло задумываться о друге.
— Что с тобой, Умитбаев, отчего ты не спишь? — спрашивал его порою Павел среди ночи.
Умитбаев ничего не отвечал и только ворочался, перекладывая подушки.
— Я замечаю, что с некоторых пор ты изменился, — говорил Павел и, напрасно прождав ответа, поднимался на своей постели.
— Спи, спи, пожалуйста, не спрашивай, — угрюмо и злобно останавливает его Умитбаев.
И все явственнее делалось: росло что-то на душе монгола, росло, и опутывало душу, и стояло в ней, упрямое и тяжелое, как слиток меди. Замечал Павел, что иногда и днем волнение вдруг охватывало Умитбаева. Как зверь в клетке, он начинал бродить из угла в угол по комнате и на расспросы огрызался.
— Да что такое? Что такое? — не выдержав, спросил раз Павел сердито. — Ты называл меня сумасшедшим, а теперь сумасшедший стал сам.
Умитбаев взглянул на него озлобленно:
— Да, сумасшедший! — крикнул он и отошел к окну. Долго молчал, отбивая ручкой ножа замазку. — Тут станешь сумасшедшим, когда… Проклятая баба!
— Да кто, кто?
— Молчи.
Но не стал молчать Павел. Была замешана женщина, понял он. Умитбаев крикнул: «Проклятая баба», — к кому мог относиться этот обидный выкрик?.. Быть может, Катенька… неужели же мог Умитбаев так волноваться из-за нее, он, избалованный своими монгольскими красавицами, он, счастливый обладатель прелестной Бибикей?
Однако, как это ни странно, в этом была заложена тень вероятия. Разве не замечал Павел, как порою шептался о чем-то Умитбаев с Катериной по темным углам; в первый же день- приезда он странно оглядывал Катеньку; глаза его хищно сверкали, раздувались ноздри, он возбужденно дышал. И следующим утром, во время гостей, Павел также заприметил своего друга около горничной; неужели же в самом деле тело Катеньки не давало покоя киргизу, неужели в его степной душе были заложены совсем другие понятия о красоте? Или он искал только тела? Стоило только прислушаться к его дикому смеху; стало быть, оставалось только тело… Так неужели же жажда этого тела так поработила душу друга его?
Павел так и спросил Умитбаева, как думал, почти теми же словами:
— Неужели же тело Катеньки так привлекает тебя?
И пожелтел еще больше, даже позеленел от волнения Умитбаев.
— Она упрямится, она ломается, как дьявол, не берет денег, и все-таки я ее, проклятую бабу, возьму.
Печально удивляется Павел. Это опять что-то перед ним новое. Как-никак — он думал, что желание тела женщины предполагает расположение к ней, ежели нелюбовь; хотя бы тень расположения или приязни, а вот сейчас этот стремится к женщине и искренне волнуется, добиваясь ее, но называет ее «проклятой бабой», то есть ненавидит и презирает, и все-таки стремится. Это было так неясно, и загадочно, и странно, что не мог остаться без разъяснения Павел.
— Ты называешь ее «проклятой», ты презираешь ее, как же ты можешь желать ее?
Лицо Умитбаева непроницаемо, глаза сощурились, совсем угасшие глаза.
— Да, я ненавижу ее и охотно бы убил или зарезал, но в то же время так желаю ее, что не могу спать.
— Это что-то странное, Умитбаев. Согласись, что ненормально и уродливо это.