— Ах, Умитбаев!
— Спасибо тебе. Ты — благородный. Уйти мне будет теперь лучше. Легче.
— Куда уйти?
— Туда, откуда нет возврата… Это из оперы? А жалко, Ленев. Жалко и молодости, и счастья в жизни, и всего, что мы еще бы вместе с тобой в ней натворили…
— Умитбаев, если ты друг мне, перестань так говорить.
Павел отходит, думает, потом приближается с просиявшим лицом:
— Беги, беги, Умитбаев. Ты богат, ты скроешься в аулах, ты будешь там жить…
— Густав Эмар!.. Разве ты в третьем классе?..
— Я говорю серьезно, Умитбаев.
— И я спрашиваю тебя серьезно: если б у тебя так было — ты бы… убежал?
Павел бледнеет. Смотрит к глаза другу, прощается с ним.
— Нет, не убежал бы.
— А меня ты считаешь подлым и мелким? Нет, Ленев. Друг мой Ленев, сделал — и надо отвечать. Не судьям отвечать: разве они чище? Отвечать надо себе, своей душе. — и ответ готов.
— Ты уходишь?
— Мне надо к себе… Пока все еще не объявилось, я напишу Бибикей, напишу отцу… Увижу деда.
— А когда ты приедешь?
— Сегодня вечером.
— Когда?
— В семь часов.
— Что ты придешь, даешь честное слово?
— Даю честное слово.
— Иди. До свиданья, Умитбаев.
— До свиданья, Ленев, мой милый брат.
89Так же кукушка только кончает седьмой выкрик, как является Умитбаев. Он в новеньком сюртуке, в ослепительно белых манжетах, от него пахнет английскими духами, он чисто выбрит и похож на жениха. На несколько мгновений радостные мысли входят в голову Павла. Не был ли он у доктора или следователя? Нет ли надежды? Может быть, его дед, старый богач, сумел найти доступ к законоведам Российской империи? Но страшно об этом задавать вопросы, лучше издалека.
— Отчего ты сегодня такой парадный, Умитбаев?
— Оттого, что сегодня мы решили повеселиться с тобой.
— Разве мы решили?
— А ты уж забыл? Впрочем, если не хочешь…
Со сжавшимся, угасшим сердцем отвечает Павел:
— Нет, конечно, Я с удовольствием, я готов всюду, куда хочешь ты.
Отказать ему… смертнику… Ему, который привез его сюда на его спасение и на свою гибель… О жизнь, жизнь, жизнь, жестокая и слепая!
Умитбаев так спокоен и уверен, что и лицо Елизаветы Николаевны расцветает надеждой. Конечно, при его связях… конечно, сначала от неслись строго к юноше… но потом… рассудив… Неужели никто не пожалеет? Чтобы без огласки? Ведь это все еще неосмысленное, дикое дитя степи, привыкшее слушать лишь экстазы дикой души…
— Мама, мама, мы поедем по делу, нас не ожидай и спокойно спи.
Улыбается мама. Слова эти что-то обещают. Конечно, пути найдены… отделается страхом и закается навсегда… Радостная, оживленная подходит к сыну.
— Ты помоги ему чем можно, Павлик. И не стыдись того, если надо быть свидетелем: ни судов, ни пересудов я не боюсь.
— Милая ты у меня, самая милая мама. Знаю я тебя, ложись и спокойно спи.
На улице морозно, дрожат от холода на столбах керосиновые лампы, извозчики дремлют, закутавшись в бабьи пестрые шали; не стоит беспокоить извозчиков, славно пройтись пешком и для оригинальности заглянуть в пивную: что там?
Заходят для оригинальности в пивную, обкуренную как старая трубка; там мрачно и темно, пахнет помоями и мылом, посетителей нет, тучный мужчина, желтоволосый, с массивной, точно глиняной головой, дремлет у стойки, облокотясь на нее огромными красными руками.
— Две бутылки вальдшлесхен, поскорее, — небрежно бросает Умитбаев, а человек за стойкой вскидывает голову, глаза его выражают изумление, он всплескивает своими циклопьими руками и громко говорит:
— Боже мой, господин Умитбаев, вы ли? И неужели это с вами господин Ленев пришел?
Настает время подивиться и вошедшим.
— Ведь я же Харичкин, ваш прежний доброжелатель, Иван Аксентьевич Харичкин, неужто забыли, как пировали мы вместе в день окончания гимназии?
Но радостное возбуждение Харичкина не находит отзвука в сердце Умитбаева. Он взглядывает на него холодно-отдаленно и почти враждебно говорит:
— Может быть, это так, но мы ожидаем две бутылки вальдшлесхен.
Желтеет от обиды до самых ушей лицо давнего собутыльника. Павлу становится жаль его, он конфузливо взглядывает на Умитбаева и для того, чтобы сгладить чувство неловкости, спрашивает хозяина пивной:
— Ведь вы, кажется, служили тогда в акцизе?
— Нет, это Беликов служил, — поспешно и радостно отвечает Харичкин, — помните Беликова, такой старенький, бритый, звали Иван Андреевич, на гитаре — бесподобен…
— Так пива, пожалуйста… — уже сурово прерывает Харичкина Умитбаев и отходит к столу.