Лицо Александра буреет, он осматривается беспокойно по сторонам.
— Как можно!.. Да увидят барышня!.. Да они меня!..
Но так упрашивает Павлик, так льнет к старческому плечу и гладит белую бороду, что не сдерживается повар старинный и, опять оглянувшись, сует трубочку.
— Вот, курните, только потом поешьте луку, — духоту отшибить.
Так противно стало во рту, и глаза шевелятся от махорки. Павлик с усердием жует зеленую луковку, а подле за черномазой покосившейся кухней стоит рябая девчонка Пашка и смеется на барчука.
— Это ты гнала со двора теленка? — спрашивает Павлик, покончив с луком.
— Я гнала, а что?
— А тебе сколько лет?
— Двенадцать, тринадцатый. А тебе?
— А мне… десять! — сказал Павлик и поперхнулся.
Он прибавил себе год и от непривычки лгать покраснел; но как тут не солгать, когда Пашка так важничает: «Двенадцать, тринадцатый!..»
— А ты откуда, Пашка?
— А я дочь Аксены-солдатки ваша прачка она.
— А отец твой где?
— А тятька номер. А твой?
— Мой тоже… умер, — объяснил Павлик и хотел было рассказать Пашке, как хоронили отца в городе и как ели кутью, но Пашка оборвала его быстрым вопросом:
— Значит, вы тоже сироты?
Неизвестно почему Павел обиделся.
— Нет, мы не сироты, — дрогнувшим голосом сказал он и нахмурился. — Мы дворяне, и этот дом дедушкин тоже наш. Я и по-французски умею разговаривать, а ты?
— Известно, вы баричи, — подтвердила и Пашка. — Вон у тебя и брови черные, и глаза… Ты — красивенький, — внезапно добавила она и засмеялась.
….. Ну, это все равно! — громко сказал Павлик и почему-то смутился.
И опять над ним зазвенел странно беспокойный и дразнящий смех Пашки.
— Кабы было все равно, то бы лазили в окно, а то дверь прорублена! — Пристально оглядев Павлика, она снова захохотала.
— Вот глупости! — крикнул Павлик и смутился еще больше.
Странно она смеялась, эта Пашка, странно глядела и говорила странное. Беспокойно, обидно и… враждебно становилось на душе Павлика от ее смеха и разглядываний.
— Я пойду к себе в дом! — строго сказал он и повернулся.
И снова за ним прозвенел загадочный смех рябой Пашки. Не нравилась она ему.
5Среди ночи Павлик просыпается. С постели матери донеслись до него тревожные вздохи. Неужели это мама плачет?
— Мама, что ты? спрашивает он. подбегая к матери.
Не отвечает. Сдерживается. Однако ухо ловит неровное дыхание. Придвигается ближе Павлик, колено ударяется о замок сундука, на котором мать лежит.
— Ты плачешь, мамочка, отчет?
Он уже влез на сундук, забрался под одеяло и жмется к матери, дыша на ее руки.
— Зачем ты плачешь?
— Да. я плачу, — отвечает ему знакомый голос. Я плачу: с кем ты останешься, маленький, когда я умру? Кому ты нужен?
— Мама?.. вскрикивает Павлик и приподнимается на постели. — Мама, — повторяет он, и его крик переходит в тончайший шепот. Разве ты умираешь? Ты нездорова? Нет, мама, ты никогда, никогда не умирай. Мы вместе умрем.
Теперь мать успокаивает его, и они долго шепчутся кроткими, полными любви словами, от которых так теплеет на сердце. На большом и маленьком. Нет, конечно, умирать еще рано, надо жить. Павлик будет учиться, сделается художником или профессором, и они снова переедут жить в Москву и купят себе дом в двадцать четыре комнаты. В двух комнатах будут жить они двое, а в двадцати двух их гости, книги, картины и канарейки.
Оранжерея тоже у нас будет, доканчивает свой проект Павлик и, вздрогнув, снова жмется. А отчего мы сейчас живем в оранжерее? Разве дедушкин дом не наш?
Мать отвечает, что дом принадлежит им обеим, чти дедушка больше жил с теткой Анфой, а потому…
— А у паны у нашего не было денег? — спрашивает Павел.
— Нет, у папы не было денег.
— И мы жили хорошо, только пока был жив у нас папа?
— Да, маленький, мы жили хорошо, пока жил папа. Иди спать.
Послушно отходит на свой диван Павлик и залезает под простыню.
— И тетка Анфа — злая? — спрашивает он.
— Нет, не злая.
— А дедушка злой?
— И дедушка не злой.
— А отчет у него палец обрублен? На войне?
— Нет, не на войне, он набивал чучело. А ты спи. После расскажу.
Где-то в отдалении на селе лают собаки. Сначала одна, хриплая, как дедушка: «Гам-гам-гам». Потом тоненьким визгом заливается в ответ другая, словно злая Анфиса: «И-хи хи хи!»
Две громадные березы задумчиво шелестят своими седыми ветвями подле крыльца, за окном оранжереи.
— Господи, господи, помоги нам!.. — вздыхает на сундуке у стены мать Павлика. — Заступница усердная…
Дальше слов не разобрать, только движутся на белесых полосах рам острые тени и колеблется рука матери, точно крестится она… И все-то шепчет. Как неприятно в старом чужом доме. Как жутко в его потемках! Хоть бы скорее утро!