В одну ночь упали на землю листья. И утро началось со звуков дворницкой метлы. Звуки звучали так: «Чушшь, чушшь, чушшь».
Потом из-за холмов задул осенний ветер. А ветер, он что делает? Он шумит. А зачем? Сам он, может, и знает, но объяснить не умеет. Он шумит и баста. Монотонно. Прерываемый шумом моторов. Затем вонь, после моторов оставшуюся, разносит по городам и весям.
Ноябрь и морось, и преобладание в одежде капюшонов. А в стране мудаков…
Сколько себя помню, осенью на этом склоне всегда возлежала коза. И выражение её козьей морды было философским.
Говорят (если не врут, конечно), осень — время философов. Но
Цыгане организованно собирают металлолом. Женщины, дети, мужчины. Они возятся в остывшей земле, в её грязи, добывают из недр ржавые железки и, очистив от комьев, складывают их в мешки. Чуть дальше другая цыганская группа живописно роет траншею. Видимо, надеется достать из неё кабель. Возможно, и под напряжением. Возможно, и под высоким.
Что-то всё-таки меняется в мире. Цыгане, вытеснив пионеров, собирают металлолом. И никто не удивляется. Все проходят мимо, как будто ни в чём не бывало.
Правда, в другом конце города — точнее, за синагогой — цыганки обирают русскую клушу. Выходящие из синагоги евреи не обращают на эти чуждые межнациональные отношения никакого внимания. Но за цыганками следит милиция, которая с ними в доле. И в прошлом веке была в доле, и в этом в доле, и в будущем будет в доле.
Что ещё можно сказать о цыганах? Ну, скажем, в немецком городе Бад-Херсфельде есть пустырь. На нём каждый год кочевые цыгане раскидывают свой табор. Кочуют они по Европе в автомобилях с прицепными «вонвагенами» (комфортабельными жилыми комнатами на колёсах), табор разбивают с разрешения местных властей в разрешённом месте. Ведут себя тихо, смирно. Имеют при себе удостоверения личности, водительские права, страховки, прочие документы. Разобьют табор, поживут, поживут, соберут манатки и дальше кочуют. Из города в город, из страны в страну. Точно так же там кочует, живёт и работает цирк.
А я не только не кочую, но и не путешествую. Я в близлежащем «Будапеште», и то никогда не был.
«Будапешт» — это магазин стройматериалов. Поэтому я там и не был. Зачем мне стройматериалы? Разве я строитель? И ещё потому я там не был, что не понимаю, почему магазин строительных материалов называется вдруг «Будапешт»? Почему не «Париж» или «Улан Удэ»? Или, я не знаю, «Кривой Рог»?
Да, всего этого я не понимаю. И понимать не хочу. А так думаю: «Вдруг зайду и сразу всё пойму».
Не на-адо!
ЧАСТЬ II
(почти бессвязная)
Нет, ну как у людей всё правильно в жизни получается? К пятидесяти у них дети, внуки, положение в обществе, болезни, достойные преклонных годов и положения — гипертония там, простатит, — жильё удобное, машина какая-никакая. А тут ни семьи, ни положения, а из болезней один хламидиоз. Причём ежегодно. Стыд, зуд и позор. Преследует он меня, что ли? Охотится на меня? Не знаю, во всяком случае, я на него не охочусь.
Бывает, и в глубокой зрелости охватят ощущения далёкой юности: что на общество тебе плевать, на соотечественников насрать, а на их мнение начхать. И это очень приятные ощущения.
Старея, я всё больше становлюсь похож на отца. Хотя раньше особого сходства не замечал. Видимо, это оттого, что я приближаюсь к нему.
И Мишка, родившись, сильно был похож на него — наверное, потому, что пришёл оттуда, где сейчас отец, из небытия. Со временем он стал походить на меня. Так как рос и отдалялся от деда, приближаясь ко мне. Дальше, я думаю, он будет терять со мною сходство и приобретать всё больше своих индивидуальных черт. Поскольку я живу свою жизнь, он — свою. А когда я умру, он опять станет всё больше и больше походить на меня, потихоньку приближаясь ко мне — туда, где я буду его ждать и где сейчас ждёт меня мой отец, а его дед.
И кто знает, что происходит, когда ожидание заканчивается, когда родители нас дождутся. Не умирают ли они во второй раз, освобождая там для нас место — так, как уже освободили его здесь? А потом будем ждать мы и мы тоже дождёмся…
С возрастом все мы переходим в категорию стариков и детей.