И эта её неуместная ирония совсем уж Бориске не понравилась.
— Ты давай полегче, — сказал он девице, — с папой. А то видали мы таких.
— Каких? — спросила девица.
И так отчётливо она это спросила, что стало Бориске под рубахой не по себе.
14
И старику Йосифу, отцу Борискиному, тоже теперь не по себе было. Причём постоянно. Всё время, то есть днями и ночами. Потому что теперь Йосиф ни с кем не ругался, теперь он только сидел перед телевизором. Молча или разговаривая с котом. Можно сказать, сидел, не вставая. Хотя вставать ему так или иначе приходилось. К врачу, допустим, сходить — давление и сахар измерить — или в аптеку за лекарствами, или в магазин — продуктов купить. Себе и коту. Кота же кормить надо было по-прежнему сытно, коту всё равно, один Йосиф или не один, есть ему, с кем ругаться, или не с кем. Кот жрать требует не хуже пролетария — три раза в день железно. А если ему не дать, он кидается, хватает когтями за руки и отгрызает пальцы. Такая дрянь прожорливая и дикая. Зверь, а не кот, и кличка Малёк ни с какой стороны ему не соответствует. Ошибочно его так назвали Йосиф с женой, в его детстве. Они же не могли прозорливо предвидеть, что маленький пушистый котёнок вырастет в такого саблезубого монстра весом шесть килограммов, у которого только жратва будет на уме. Жена Йосифа, подозревала, что у него глисты завелись, у кота. А Йосиф её высмеивал, говоря:
— Ну откуда у кота, ни разу в жизни на улицу не вышедшего, глисты? Может, от тебя?
А теперь, когда жены у него не стало, Йосиф говорил коту:
— Вот помру и я, — говорил, — кто тебя тогда будет три раза в день кормить? Вопро-ос…
То есть заботы у Йосифа всё же были. Забот хватало.
Бориска отцу говорил:
— Ты б друзей каких-нибудь себе завёл из наших. Чтоб одному целыми днями не сидеть молчком.
А Йосиф логично ему отвечал:
— В старости, — отвечал, — нужны дети и внуки, а не друзья. Потому что друзья в старости ничем помочь не могут. Им или самим нужна помощь, или они умирают с тобой наперегонки, или вообще уже умерли. Раньше тебя.
А потом он, Бориска, взял и уехал, сволочь. После того, как жена Йосифа ни с того ни с сего умерла — не жилось ей, видите ли. А кто ещё у него был? Внук да невестка. От которой тот же самый Бориска второй раз ушёл к какой-то другой тётке, и, значит, невестка ничем, ни сном, как говорится, ни духом, Йосифу не обязана. Она же не родная ему в нынешних обстоятельствах невестка, а два раза бывшая. У внука, наверно, тоже свои дела неотложные и своя какая-нибудь жизнь и судьба.
Внук и раньше не слишком в гости к ним приходил, и когда бабка жива была. Он ещё ребёнком, бывало такое, придёт с родителями на какой-нибудь праздник вроде дня рождения или Дня металлурга и сразу начинает ныть и канючить — пошли домой, пошли отсюда, пошли. А тут совсем Йосиф забыл, когда его в последний раз видел. После того, как расселились они из общежития в разные социальные квартиры, так, пожалуй, и не видел его Йосиф. На похоронах бабки, правда, мелькнул внук перед глазами и исчез, ушёл наверно. Зарисовался для приличия, и ушёл. В городе, и то ни разу не встретился Йосиф со своим внуком. Хотя город, особенно если по российским масштабам судить, не слишком большую площадь и протяжённость имеет, и в его центре, вблизи основных магазинов, всех знакомых своих можно встретить, если часа полтора-два туда-сюда погулять. Другое дело, Йосиф и сам давно в этом самом центре не был и не гулял.
«Чего это я буду ни с того ни с сего гулять? — думал он. — И зачем? На баб смотреть, у которых лиловые трусы над штанами торчат, или на мужиков сопливых в футболках при нуле градусов? И чего они так любят голышом бегать? Никак закаляются на случай повторения зимы сорок второго года под Москвой».
Приблизительно так он думал о местных жителях. Но и то, что в центре шаталось полно русских, и везде слышалась русская речь, тоже Йосифа не радовало. Он ведь не только слышал родной язык, но и видел тех, кто на нём говорит. И главное — в отличие от немецкого — понимал, что именно говорят. И это сразу не радовало.
«Квасные русофилы, — ворчал старик Йосиф, — должны быть по гроб жизни обязаны Германии за то, что стала она принимать евреев и немцев — вон сколько всякого дерьма покинуло Россию. Тунеядцы, алкаши, воры, жульё, дураки — они же с дорогой душой в Германию рванули и тут осели. По-хорошему, когда немцы пригласили евреев к себе жить, евреи должны были бы содрогнуться. И они содрогнулись. Содрогнулись и поехали, а приехав, стали мирно и наивно мстить за своих. Если получалось, конечно, как-нибудь немцам нагадить. А немцы уже вроде и поняли, что погорячились, но не выкидывать же приехавших. Это же неполиткорректно получится, если выкинуть».