— Ваши родители еще когда-нибудь благодарить меня будут и вас благословят.
А пока что матери проклинали Цемаха на чем свет стоит, а отцы гонялись за ним, как за вором. Однако среди новогрудковских евреев он прославился как человек, жертвующий собой во имя Торы.
«Как орел стережет гнездо свое, парит над птенцами своими…»[6] Этот ломжинец нес своих учеников, как орел — своих детей[7].
Мусарники, прибывая в Польшу в залатанных штанах, в рваных башмаках, с разбитыми сердцами, еще горели фанатичным огнем своей борьбы с коммунистами в России. Их осунувшиеся лица были смертельно бледны от прожитых ими голодных лет. Их ноги опухли от долгого перехода через границу. Младшие ученики расплескивали вокруг себя печаль и тоску по покинутым родителям. Старшие скорбели по товарищам, погибшим по дороге от тифа и голода, и все ученики и учителя ешивы оплакивали одинокую могилу ребе реб Йосефа-Йойзла, оставшуюся в Киеве. Мусарники, полные накопившейся горечью, чуть ли не силой врывались в синагоги Нарева[8] и Белостока, Пинска, Мезрича[9] и Варшавы и повсюду открывали ешивы, называвшиеся «Бейс-Йойсеф», «Дом Йосефа», по имени их усопшего ребе. Из больших городов они отправились захватывать маленькие местечки. Бледные, оборванные парни клали в карманы пальто мешочки с филактериями[10], нравоучительные книжки и отправлялись по разным дорогам, кто в Литву, а кто в Полесье, кто на Волынь, а кто в хасидскую Польшу. Заявившись в местечко, посланец сразу же с поезда шел в синагогу, поднимался по ступенькам, ведущим к священному орн-койдешу[11], и бил рукой по стендеру:
— «…и ведущие многих по пути справедливости — как звезды, во веки веков»,[12] — евреи, помогающие построить место для изучения Торы, воссияют, как звезды на небе.
И через пару недель в местечке появлялась начальная ешива[13].
Куда не впускали мусарников, посылали ломжинца, осевшего в ешиве в Нареве. Цемах Атлас производил необычайное впечатление своей внешностью и обхождением. Он был высокий, с острым носом хищной птицы. Его угольно-черные глаза сияли зло и печально. Когда он вставал, чтобы говорить, то выглядел как колючая елка в густом лесу, как кусок литой темноты. Он стоял на ступенях у священного орн-койдеша без движения, с бледным, потусторонним лицом. Его остекленевшие глаза, словно вставные, глядели на всех и никого не видели. Говорил он без напева и характерных для проповедников словечек. Он требовал самоотверженности во имя Торы и высмеивал пытающихся открутиться от своих обязательств. Вдруг взгляд его закатившихся глаз вонзался, как нож, в почтенного обывателя, противившегося открытию ешивы. Люди дивились способности ломжинца почуять, в ком он встретит противника, и не сердились на него за резкость. Даже то, что он молился без талеса, обыватели истолковывали в положительном смысле: он остается холостяком, потому что свободен от приземленности[14].
Выполнив свой долг, Цемах Атлас возвращался в Нарев с сердитым и властным лицом, погруженный в себя. Ешиботники воздерживались от того, чтобы его приветствовать. Даже с главой ешивы он едва разговаривал. Только информировал, чтобы отправили пару парней вести начальную ешиву, а сам шел созывать собрание учеников.
С учениками ломжинец говорил долго и горячо, глубоко и тяжело дыша, словно внутри у него был кипящий котел. Вдруг он останавливался посреди разговора, и его глаза сверкали мрачно, словно мысль внезапно соскользнула с высот мозга в темный подвал. Постигая нравоучительные книги, шагая по синагоге среди других евреев, он выглядел как сильный зверь, кружащий по клетке вместе с другими лесными зверями и все же остающийся в одиночестве. Его печальный напев словно перепахивал всю синагогу и превращал полдень в ночь Судного дня.
Понемногу места для открытия новых ешив исчерпались. Во многих городах и местечках сообщества изучающих Тору были еще до прибытия новогрудковцев. В Польше также не было нужды вести войну с евсекцией[15], как в России. Над ними смеялись за то, как они шагали целыми отрядами по улицам, в ермолках на головах и с кистями видения[16] до пят, но их не преследовали. Новогрудковцы стали спокойнее и примирились с обывателями, не желавшими поначалу впускать их в синагоги. Глава наревской ешивы привлек общинных активистов и добросердечных женщин, чтобы они обеспечивали изучающих Тору лучшими блюдами, чистыми постелями и целой одеждой. Младшие ученики пришли в себя после бегства через границу и углубились в учебу. Старшие парни один за другим женились, одевались в целые лапсердаки, чистили обувь и задумчиво расчесывали пятерней свои густые разросшиеся бороды. Однако ломжинец все оставался холостяком. Его не тянуло стать учителем Гемары или раввином в маленьком местечке, проверяющим по кишкам, кошерна ли курица. Его интересовало, кошерен ли человек. Он не обращал внимания на свою одежду, ходил заросший и временами пропадал, уединяясь на чердаке. Цемах видел, что ученики остыли и больше не хотят просиживать ночи напролет, слушая его разговоры и нравоучения, и ругал их:
7
Аллюзия на продолжение приведенной выше цитаты из Пятикнижия: «…простирает крылья свои, берет каждого, носит на крыле своем».
10
Филактерии, или тфилин, — элемент молитвенного облачения иудея: две маленькие коробочки из выкрашенной черной краской кожи, содержащие написанные на пергаменте отрывки из Торы.
11
Кивот в синагоге, в котором находятся свитки Торы. Расположен у восточной стены молельного зала.
16
Кисти видения, или цицит (