— Скуп каждый человек. Скупятся либо для себя, либо для ближнего; а если кто-то расточителен, то он тратит деньги и на себя, и на ближнего. Тогда скупец выскочит из него там, где речь идет о грошах. То, что ваша жена, и невестки, и дочери, эти коровы вассанские[61], шьют себе новые платья, — вы забыли; то, сколько ваши сыновья и зятья проигрывают в карты, — вы забыли; то, что вы устраиваете для своих гостей парадные пиры, на которых жрут и пьют, и хватаются и воняют, — вы забыли, но мальчика из ешивы вы не забыли и кричите, что он вам плешь проедает.
Додя Шмулевич оглядывался по сторонам, как будто искал железный прут, пудовую гирю, полено. Однако выговорить в первую минуту не мог ни слова, у него отнялся язык. Он был уверен, что это Ступели натравили на него своего деверя. Шмулевич вытер пот с лица и с затылка, выпрямился и шагнул к двери.
— Этому ешиботнику, который пробрался в вашу семью, как паук, я даже не буду отвечать. Но вам, мои бывшие компаньоны, вам я скажу. Если бы вы были даже уверены, что я никогда не заплачу, вам и тогда не следовало допускать, чтобы на меня так нападали. Вы можете посылать ко мне всю налоговую службу со всеми ее прислужниками! Но сами на пороге моего дома не появляйтесь, потому что я вам головы разобью!
Шмулевич вышел со склада, ссутулившись. Володя изо всех сил держал себя в руках, чтобы не схватить деверя за горло.
— Ты обрушил на нас несчастье! Я тоже делаю пожертвования, но я не сумасшедший мусарник, — прохрипел он.
Цемах смотрел на него так, будто ждал побоев.
— Ты не делаешь пожертвований. Ты ненавидишь бедняков и называешь их попрошайками. Ты бросаешь им мелочь, чтобы от тебя отстали и чтобы показать, что ты не скуп, — как это делает какой-нибудь распущенный помещик в шубе.
Наум размахивал кулаками и бушевал: его знают в Ломже, его знают в Белостоке, его знают даже в Варшаве! Он член совета общины и бывал на приемах в честь воеводы. Он даже был в составе делегации, ждавшей с хлебом и солью президента польского государства. Но чтобы так говорили с людьми, он еще в своей жизни не слыхал. Однако и старшему шурину Цемах ответил спокойно и пренебрежительно:
— Мне жаль вас. Вы в своих собственных глазах так незначительны, что везде лезете на самые почетные места, чтобы люди вас хотя бы заметили.
— Чтобы ноги твоей на складе больше не было! — скрипнул зубами Володя и вытащил из кармана пригоршню мелочи. Он не делал этого с тех пор, как Цемах вошел на склад и не смог смотреть, как приказчики бросаются на пол собирать упавшие монеты. На этот раз приказчики стояли вдалеке, напуганные, как бы и их не выгнали вместе с их двоюродным братом.
Цемах поднялся в свою квартиру и рассказал Славе, что ее братья прогнали его. Прежде чем она успела переспросить его, серьезно он говорит или шутит, вошла Володина служанка и передала, что хозяин хочет переговорить со своей сестрой. Слава поспешно пошла. Володя и Хана стояли подавленные и беспомощные, словно только что вернулись с какого-то празднества и нашли свой дом опустошенным ворами. От большого расстройства Хана придерживала рукой свою высокую волнующуюся грудь и говорила мужу:
— Деверь, кажется, совсем не так набожен, он не носит бороду и не ходит в синагогу. Настоящие набожные евреи держатся тихо и деликатно.
Володя ворчал, что этот сумасшедший мусарник разорит всю семью и к тому же сделает ломжинских обывателей их заклятыми врагами. Лицо Славы вытянулось: Володя называет ее мужа сумасшедшим мусарником, а невестка, эта деревенская еврейка, рассуждает о том, как должен вести себя деликатный человек! Слава пожала плечами и заговорила якобы удивленно, что она тоже не понимает Цемаха. Как это ему пришло в голову вступать в беседу с каким-то лавочником? Что понимают торгаши? И, закусив губу, она направилась к двери. Ее брат покраснел от злости и закричал ей вслед:
— Ты еще от него натерпишься!
Когда Слава вернулась в свою комнату, Цемах встретил ее веселым взглядом и свежим румянцем на щеках, словно он провел время за городом, в лесу или у реки. Она слабо всхлипнула:
— Так ты меня любишь?
Он даже не заметил обаяния, светившегося сквозь ее слезы, и ответил, что он, видимо, не знает, что значит любить. Наверное, любить — означает не вступаться за правду и справедливость. Слава рассердилась на него и начала кричать, что он совсем не такой добрый и не такой умный. Какой разумный человек станет ругать чужих людей, ничего дурного ему не сделавших, и тем самым наносить вред своей собственной семье? Сияющее лицо Цемаха снова стало хмурым, а его слова обжигали, как и его глаза: этот Додя Шмулевич — обжора с толстым рылом, который все время рыгает. Душонка простая, как пара юфтяных сапог. Толстяк с жирными пальцами. Однажды ночью он не сможет заснуть. Ему не хватает десяти тысяч злотых, и он не помнит, куда их дел. Наконец, он вспомнил, что мальчик из ешивы, который столуется у него раз в неделю, съел его состояние. Так зачем же ему, Цемаху, относиться с уважением к такому типу?