Она заглянула к служанке на кухню и дружески заговорила с ней: если она хочет, можно найти врача, который сделает аборт. Это такая маленькая операция, чтобы ей не надо было рожать ребенка. Стася сразу же расплакалась, и через мгновение вошел Цемах, словно он стоял на страже поблизости. Слава видела, что он глядит на нее как на дьяволицу, пришедшую мучить больного младенца. Но она тоже смотрела на него с отвращением. Ей казалось, что с тех пор, как он менее часа назад сказал ей те гнусные слова, его борода разрослась аж ниже шеи.
— Я не хочу врача, я не хочу операции. Я хочу родить моего ребенка, — плакала Стася, и Слава видела, как муж, сияя, смотрит на эту девицу. Эта служанка стала ему еще дороже, потому что хочет родить своего байстрюка, так что же осталось ее семье?
— Если она не хочет делать аборт, мы отыщем для нее еврейский дом, — сказала Слава и увидела, как ее муж по-отечески спрашивает девицу, довольна ли она.
Стася исследовала выражение его лица и поняла, что должна согласиться.
— Я поеду туда, куда ребе мне велит, но все будут говорить, что мой ребенок — байстрюк.
Однако ребе возложил руку на ее голову и утешил ее. Если кто-то скажет, что ее ребенок байстрюк, то пусть она знает, что этот кто-то из простых и грубых людей. Благородные и ученые евреи знают, что дитя незамужней девушки — это кошерное дитя. Цемах погладил Стасю по растрепанным волосам, и она склонила голову под его рукой, осчастливленная и улыбающаяся, как маленькая девочка, подставляющая свою головку с косичками под теплый летний дождик. Слава чувствовала, что больше этого не выдержит, и выбежала из кухни.
Тем временем с улицы вернулся Наум и узнал, что Цемах угрожает скандалом. Слава встретила старшего брата уже бегающим по дому и кричащим придушенным голосом:
— В семью приняли кровного врага! Чтоб его на куски разорвало, этого мусарника! Что значит, он будет ходить по Ломже и рассказывать, что Наум Ступель скоро станет дедом внука-байстрюка? Байстрюка! Байстрюка!
Как ни дурно было настроение Володи, тем не менее его повеселило, что брат так выходит из себя.
— Что ты там натворила? — спросил он у сестры.
— Я посоветовала служанке сделать аборт, так она разрыдалась и сказала, что хочет ребенка. — Слава вся светилась и смеялась, словно из ее рта вырывались язычки пламени. Она уселась на стул, и ее смех перешел во всхлипывания, в плач, в крик: — Цемах к тому же гладил и утешал эту девицу. Он в восторге от нее, он сходит по ней с ума. Говорит, что ее ребенок не будет байстрюком. Что ребенок, которого родила незамужняя девушка, — это не байстрюк.
— Может быть, так оно и есть? Цемах все-таки ученый еврей, он, наверное, знает, что говорит, — неожиданно выпалила обрадованная Хана и принялась убеждать свояченицу Фриду: — В конце концов, этот ребенок ведь будет родной плотью и кровью…
— Молчи! — заорал Володя на жену. Хана замолчала от страха, и в доме, полном обеспокоенной тишиной собравшейся семьи, пронзительно прозвучал обиженный плач Славы. Много времени ушло, пока она успокоилась и ушла в свою квартиру. «Френкель не сравнил бы ее со служанкой», — думала Слава, и ей стало особенно дорого то время, когда она тайком проводила время с гимназическим учителем. Они прижимались друг к другу и отключались от всего мира. Френкель писал ей, что ему нужна ее помощь. Что с ним случилось? Она обязана поехать туда, чтобы увидеть его и помочь. Однако в то же время Слава надеялась, что Цемах не отпустит ее от себя даже на один день. Она вошла к нему в комнату и сказала, что завтра утром уезжает в Белосток.
— Езжай, куда хочешь, и делай, что хочешь, — ответил он и снова зашагал в волнении туда и сюда по комнате. Ее пылающее лицо и голос, пропитанный слезами, не тронули его. Он даже не оглянулся, когда она вышла из его комнаты с опущенной головой.
Целый вечер муж и жена не разговаривали между собой. Он спал у себя в комнате на диване, а она лежала, скорчившись, на кровати в спальне. Утром Слава услыхала, как он уходит на молитву. Она сразу же встала и надела черное платье с белым узором вдоль выреза вокруг шеи и боковых карманов. В маленький ранец упаковала нужные в дороге вещи, надела широкое коричневое пальто с большими пуговицами и зашла к брату, собиравшемуся спуститься на склад.
— Я еду в Белосток, не знаю, на сколько. Больше не могу видеть эту девицу. Найди для нее место у евреев, чтобы она как можно быстрее исчезла из моего дома и из моей жизни.
Брат долго хмурился и молчал, а потом проворчал тихим голосом, чтобы Хана в спальне не услыхала:
— Твой учитель привез к себе свою жену и ребенка.