Он дохнул водочным перегаром, смешанным с запахом селедки и рубленой печенки с луком. Внезапно табачник грубо рассмеялся и принялся рассказывать, как он провел Конфраду. Эта шельма ведь день и ночь бегала по гулянкам и не оглядывалась ни на него, ни на его детей от первой жены, ни даже на своего байстрюка, сукиного сына Герцку. Однажды ночью он поставил полную миску воды в постель и прикрыл ее одеялом. Она, по своему обыкновению, пришла после полуночи и начала вертеться перед зеркалом и дразнить мужа: «Ой, я сегодня танцевала с кавалерами!» И в нарядном платье бросилась в постель — и прямо в миску с водой. Ну, ну, как ее тогда перекрутило, как она завизжала! Ха-ха-ха! Вова Барбитолер долго хохотал, пока у него на лбу не выступили крупные капли пота. Не получив никакой реакции, он схватил Хайкла за плечо и начал трясти: почему он не смеется? Почему молчит? Но тут же отстал, уронив руки, словно парализованные. Он понял, что пареньку, изучающему Тору, не следует рассказывать таких вещей. Вова Барбитолер стиснул зубы, медленно встал и, пошатываясь, вышел из синагоги.
Хайкл стыдился вспоминать то, что рассказал ему табачник, как будто из-за таких воспоминаний он сам становился соучастником чужих греховных мыслей. И все же он не переставал думать об этой аргентинской еврейке, по которой муж сходит с ума пятнадцать лет подряд. Через пару дней табачник снова пришел в синагогу пьяный. Время было как раз перед вечерней молитвой, обыватели сидели над святыми книгами, а Хайкл в своем углу ждал реб Менахем-Мендла. По виду Вовы Барбитолера и по тому, что он шатался, входя в синагогу, евреи сразу поняли, что он пьян. Они уткнули головы в свои святые книги, чтобы не дать ему словом или движением повода для скандала. Даже котельщик реб Сендерл скорчился над книгой «Хаей Одом»[75], не желая, чтобы дело дошло до осквернения Имени Господнего. Несколько обывателей начали читать свои святые книги громко и напевно, словно стремясь мелодией Торы успокоить и унять пьяного. Вова Барбитолер почувствовал свою силу: прихожане стремятся избежать войны с ним! Он принялся крутить головой по сторонам, ища, с кого начать, — и у Хайкла екнуло сердце. Табачник направился к нему.
— Ну? Костюм, который я пошил, тебе не жмет?
— Не жмет, — пробормотал Хайкл.
— Встань и пройдись, чтобы я посмотрел, не короток ли пиджак и не тянут ли под мышками рукава.
Кровь бросилась Хайклу в лицо. Ему казалось, что все евреи в синагоге усмехаются в свои бороды, оттого что торговец табаком командует им, как слугой.
— Встань и пройдись, говорят тебе! — крикнул Вова, но, увидев слезы в глазах Хайкла, рассмеялся. — Дурак, что ты плачешь? Не хочешь — не надо. Я хотел посмотреть, как костюм на тебе сидит, а ты думаешь, я пришел показать всем, что я пошил этот костюм. Меня мало волнует, что про меня думают котельщик Сендерка и его прихвостни, — и с гордо поднятой головой Вова направился к двери. Однако чем ближе он подходил к ней, тем глубже втягивал голову в плечи и тем выше он поднимал ноги, будто пробирался через болото и знал, что после болота его ждет пропасть.
Обыватели сидели еще какое-то время в молчании, опасаясь, как бы дебошир не вернулся, что уже не раз случалось. Потом заговорили о том, что лучший способ от него отделаться — не отвечать ему. Реб Сендерл поцеловал обложку книги «Хаей Одом» и закрыл ее, а потом рассказал обывателям, что, когда пьяница обругал его, он подумал, что мудрецы говорили о тех, кто оскорбляет, и о тех, кто оскорбляется. Тот, кто промолчал, тот воссияет, как солнце на восходе. От мысли, что они выполнили то, чему учат мудрецы, а заодно избавились от пьяницы, старики пришли в богобоязненное веселье, как на трапезе в честь исполнения заповеди[76]. Однако Хайкл сидел понурившись. Он был обижен на обывателей за то, что его унижение они не считают унижением. Потом пришел реб Менахем-Мендл и, узнав об этой истории, отругал ученика: а чем бы ему повредило, если бы он прошелся по синагоге перед обывателями и показал бы торговцу табаком, как на нем сидит костюм? Если бы он изучал мусар, это бы его не волновало.
75
«Жизнь человека» (
76
Судас-мицво (