— Евреи, спасите! Он его убьет!
— Ты тоже? Ты его еще защищаешь, жидовка пархатая? — заревел Вова и сорвал с головы Миндл платок вместе с париком.
Она зарыдала тихо и отчаянно, словно ощутила холодное железо ножа, колющего ее тело. Евреи, находившиеся в синагоге, увидели на ее обнаженной голове обширную лысину. Только на затылке висел пучок волос, похожий на высохшую траву.
— У меня нет перхоти, это от болезни, от болезни это со мной случилось! — Она зашлась в горьком плаче и закрыла лицо руками. Но Вова продолжил над ней издеваться:
— Есть у тебя перхоть, ты пархатая. Не будь ты пархатой, ты бы не вышла за меня замуж. Я тебя ненавижу, мне плохо с тобой, ты виновата в том, что я тоскую по Конфраде. У нее были длинные густые волосы, красивые длинные волосы у нее были, а у тебя одна перхоть! Пошла от меня прочь! — Он грубо оттолкнул ее и повернулся к Хайклу: — Ты радуешься, вероотступник, что у меня пархатая жена? Сейчас я откручу тебе голову!
Но еще до того, как он успел схватить Хайкла, чужой высокий еврей, стоявший прежде на биме, уже держал его обеими руками за отвороты пальто и тряс, тряс сильно, с гневом. Чужак был так взволнован, что мог выговорить только два слова:
— Грязный нечестивец! Грязный нечестивец!
Вова Барбитолер сразу же сник. Опустив руки и сгорбившись, он со смертельным страхом смотрел снизу вверх на этого высокого чернобородого молодого человека, как будто над ним стоял огромный ангел, выскочивший из ковчега со свитками Торы, чтобы утащить его в ад.
— Это ложь, у меня нет перхоти. — Миндл приблизилась к незнакомцу и наклонила к нему свою голову с блестящей лысиной. — Посмотрите, вы увидите, что у меня нет перхоти!
— Сумасшедшая, прикрой голову, это святое место! — закричали обыватели.
Молодой человек отпустил табачника и с выражением муки на лице отвернулся от смущенной женщины. Миндл подняла с пола и надела на голову свой растоптанный парик, да еще и покрыла его сверху платком, висевшим до того у нее на плечах. Вова долго смотрел на нее протрезвевшими глазами человека, видящего, что в припадке безумия натворил бед.
— Отведи меня домой, — пробормотал он слабым голосом. Он едва перебирал ногами, опираясь на плечо жены, чтобы не упасть. Миндл постоянно поправляла парик на голове и плакала.
— Теперь все женщины будут говорить, что у меня нет волос.
— Не разговаривай с ними, — умоляюще сказал Вова и сделал шаг к двери, желая как можно быстрее выйти из синагоги. Сзади за ними шел Герцка, засунув руки в карманы брюк, и с издевкой оглядывался на Хайкла из-за того, что тот не нашел в себе достаточно смелости и проворства, чтобы убежать.
Сразу, как муж и жена, сопровождаемые мальчиком, вышли, обыватели обступили гостя, поприветствовали его и поблагодарили за то, что избавил их от пьяницы. Котельщик реб Сендерл рассказал гостю о трех женах Вовы Барбитолера, о его детях, ставших ему кровными врагами, и о том, как он беснуется от зависти к нему, реб Сендерлу, из-за того, что у него есть, слава Богу, какая-никакая радость от детей. Он котельщик, а не знаток Торы, но от одного знатока Торы слыхал, что в святой книге Зогар сказано, что слезы, проливаемые из-за раздражения, из-за зависти и из-за жалоб на ближнего, не достигнут престола Всевышнего, лишь искренние слезы раскаяния достигают его. Гость сидел на скамье, закрыв глаза рукой, и молчал. Обыватели отстали от него, и котельщик тоже отодвинулся от этого недружелюбного молчуна. Тогда к нему приблизился реб Менахем-Мендл:
— Шолом-алейхем, реб Цемах. Я видел раньше, что вы стояли на биме, но не узнал вас.
От новогрудковских гостей, приезжавших в Вильну, реб Менахем-Мендл слыхал, что ломжинец отошел от праведного образа жизни. Он просто-напросто перестал соблюдать заповеди. Реб Менахем-Мендл очень сожалел, получив это известие. При этом он благодарил Творца вселенной за то, что сам остался с верой и изучает лист Гемары каждый день, хотя в Новогрудке он, в отличие от Цемаха Атласа, не принадлежал к числу особо ярких мусарников.
— Реб Цемах и я учились в одной ешиве, — сказал реб Менахем-Мендл своему ученику, чтобы тот понял, что должен поблагодарить гостя за свое спасение. Однако Хайкл стоял как в воду опущенный. Он кусал губы и думал, что виноват во всем его отец. Если бы отец не затеял с ним ссору из-за того, что он замахнулся стендером на табачника, он бы Вову сегодня так пихнул, что тот бы руки-ноги переломал.