— А почему отец тебя бьет?
— Он говорит, потому что я не надеваю арбоканфес.
— А почему ты не надеваешь арбоканфес?
— Он бы все равно меня бил, потому что моя мама от него сбежала, — сморщил Герцка худое личико и заморгал, будто увидел в этот момент перед собой занесенную руку отца. — А что я буду делать в местечке? Все время учиться скучно. Здесь у меня есть санки с коваными полозьями, и зимой я катаюсь на санках.
— В Валкениках ты тоже сможешь пошалить после учебы. Я поговорю с твоим отцом, чтобы он позволил тебе уехать. Не стоит убегать, он ведь может приехать в местечко, чтобы тебя забрать.
— Я убегу в другое местечко, по-хорошему он меня не отпустит, — мрачно ответил Герцка. Он заметил что-то и снова повеселел. На скамье стоял открытый чемодан с нижним бельем, одеждой и парой книг. — Смотрите! — всплеснул он руками и вытащил из чемодана брючный поясок, чтобы измерить, каков он в длину.
— Можешь его взять. В Валкениках тоже, если тебе что-то понравится, не бери без разрешения. Скажи мне, и я это для тебя достану. Есть хочешь? — Цемах показал на стол, где была разложена его небогатая трапеза: полбуханки хлеба, разрезанная селедка на тарелке и два холодных вареных яйца на блюдечке.
— Есть я не хочу, я хочу этот складной нож. — Герцка схватил со стола нож и вытащил из коричневой рукоятки пилку, ножнички и штопор.
— Бери. Скажи своему отцу, что сегодня вечером зайду. Где вы живете?
— На Рудницкой улице[106], номер семь, сразу же в воротах, с правой стороны.
Герцка положил складной нож в карман, а ремень намотал на ладонь.
— Если отец меня не отпустит, я убегу.
После его ухода Цемах остался сидеть, сморщив лоб. Нет сомнения, что этот мальчишка наполовину ненормальный, ясно и то, что он не слишком тщателен в соблюдении заповеди «не укради», как и рассказывал Хайкл-виленчанин. Конечно, забрать его из рук отца — это доброе дело. С другой стороны, он может своим поведением дурно повлиять на учеников. Цемах решил, что зайдет к табачнику и переговорит с ним, а тогда определится, брать ему Герцку в ешиву или нет. И все-таки он откладывал встречу с Вовой Барбитолером с часу на час и только вечером отправился на Рудницкую улицу. Из-под свода ворот свешивалась на крученом проводе электрическая лампочка, и желтоватый круг света выглядел как паутина большого мертвого паука. Цемах поднялся по освещенным тусклым светом деревянным ступеням, слыша, как они скрипят под его ногами, стонут с какой-то запорошенной пылью стыдливой болью. На него повеяло неуютной немотой, как при входе в помещение, где обмывают мертвых перед погребением.
В центре первой комнаты, за длинным столом, над узкой бухгалтерской книгой сидел Вова Барбитолер. Он писал и вычеркивал, уютно ворчал что-то себе под нос, а вошедшего гостя едва удостоил взглядом, словно тот бывал здесь каждый день, хотя и не являлся желанным гостем. У двери второй комнаты стояла Миндл с платком на плечах и напряженно смотрела на мужа, словно в ожидании, что он ее куда-то пошлет. На скамье у стены сидел Герцка и тоже смотрел на отца какими-то застывшими глазами. На вошедшего они не осмеливались даже взглянуть, чтобы не разгневать отца семейства, который спокойно делал записи в своей бухгалтерской книге, словно приговаривая кого-то к жизни или к смерти.
Хозяин проворчал гостю, чтобы тот садился, и махнул рукой своим домашним, чтобы вышли. Миндл сразу же вышла через ту дверь, рядом с которой она стояла, а Герцка побежал вслед за ней, ссутулившись, как будто ему ни на мгновение нельзя было терять из виду пол. Цемах почувствовал, как у него в висках забились жилки. Он уселся за стол напротив хозяина и внимательно посмотрел на него, пытаясь понять, всегда ли так трепещут перед ним жена и сын или же сегодня особый случай. Вова злобно улыбнулся всеми морщинами своего заросшего лица, как будто ему доставляло удовольствие наводить страх. Он скреб шею под своей растрепанной бородой и выглядел человеком, выбравшимся из лесной норы.
— То есть вы, значит, хотите взять с собой моего Герцку в вашу ешиву? Видите ли, я не мог поверить, что у вас такие заплывшие бельмами глаза. Вы меня таскали за лацканы и называли меня грязным нечестивцем, а теперь хотите, чтобы я доверил вам своего сына?
— Не я первый назвал грязным нечестивцем человека, который поднял руку на ближнего своего, Моисей-учитель наш сделал это до меня. «Нечестивец, зачем ты бьешь ближнего своего?[107]» — процедил Цемах сквозь зубы, как будто ему еще и сейчас доставляло удовольствие называть табачника нечестивцем. — Ведь то, что вы сделали со своей женой на глазах у синагоги, полной евреев, хуже кровопролития.