— Раввин должен вмешиваться в политику, — сухо ответил реб Гирша.
Коли так, удивился Эльцик Блох, то реб Гирша должен стеной стоять за жетловского[140] раввина. Он открытый сторонник Агуды и просто мечет громы и молнии против мизрохников.
— Он недостаточно учен, — проворчал реб Гирша с мрачным лицом. Свояк пожал плечами, и его глаза хитро улыбнулись: так что же, в наше время в народе Израиля не осталось ни единого человека, достойного занять должность раввина? Хозяин помолчал, закусив губы, и его свояка это молчание укололо, как шпилька. Он повернулся к женщинам и принялся ругать ешиву новогрудковских мусарников. Он не понимает, как можно пускать этих диких людей в приличное местечко. Он несколько раз присутствовал у них во время молитвы и слышал, как они орут: «Ай-ай-ай! Ой-ой-ой!» — и Эльцик Блох заорал, обращаясь к Хайклу:
— Вы — евреи, изучающие Тору? Вы сумасшедшие!
— Когда папа молится, он не раскачивается и не выкрикивает «ай-ай-ай», — засмеялась Чарна, и у Хайкла пересохло в горле от ее смеха.
Эльцик Блох распалился еще больше: в синагоге мусарники ломают все скамьи, стендеры! Странноприимный дом они превратили в свинарник. Им принесли набитые свежей соломой тюфяки, так они эти тюфяки порвали, и теперь весь пол засыпан соломой. Солома торчит у мусарников из рукавов и даже из ушей.
— Они так неаккуратны? — спросила Чарна, взглянув на Хайкла, как будто желая убедиться, не торчит ли из его ушей солома. Эльцик был доволен, что ему удалось вовлечь в разговор хотя бы Чарну. Он надвинул поглубже высокую зимнюю шапку и стал еще больше насмехаться над изучающими Тору: к тому же они все время чешутся! Ничего удивительного, если не менять белье. Вот они и сидят над томами Гемары и чешутся.
— Дети на чужбине, далеко от отца и матери, и изучают Тору, некому за ними присмотреть, — улыбнулась Хайклу хозяйка, чтобы он не сидел такой смущенный.
— А если они находятся на чужбине, далеко от отца и матери, и изучают Тору, то им можно не ходить по пятницам в баню, чтобы пропарить свои рубахи и подштанники? — скривил лицо Эльцик Блох и рассказал, что в странноприимном доме стоит лохань с водой. Мусарники омывают утром кончики пальцев, как положено, и больше ничего. Они ходят с целым слоем грязи, налипшей на руки и шею. Они ходят грязные, оборванные, замкнутые. А вот халуцы[141], дети обывателей, ходят на курсы подготовки к поселенчеству и сами стирают свое белье. Они не боятся холодной воды. Они даже огня не боятся, эти халуцы, готовящиеся поехать в нашу святую землю.
— Ну, надо прочитать благословение. — Реб Гирша закрыл книгу, как будто совсем и не слыхал болтовни свояка по поводу халуцев.
Хайкл читал благословение, опустив голову, и представлял себе субботний вечер дома. Тонкие свечи в медных подсвечниках выгорели, и большая керосиновая лампа тоже уже высохла и погасла. Только в маленькой лампадке еще трепещет огонек, тянущийся к потолку, как будто пытающийся выпрыгнуть из лампадки и не находящий для этого сил, как зверек, стремящийся выбраться из ямы, в которую свалился. Между кроватью и столиком сидит отец и смотрит печально и задумчиво на свой книжный шкафчик. Его седая борода кажется в полутемной комнате белой, как снег. Мама, наработавшаяся и промерзшая за целую неделю, заснула посреди благословения, положив на стол руки с искривленными пальцами, обветренные и обмороженные. Он оставил отца и мать и поехал в ешиву, чтобы вырасти в учебе, а мысли его захватила маленькая девушка. Поэтому он заслуживает, чтобы его унижали.
Едва закончив читать благословение, выйдя во двор, Хайкл принялся мысленно ругать Чарну: да что она, Суламифь из Песни песней? О той говорят, что она была высока и стройна, как столб дыма, тогда как эта валкеникская красавица низенькая, ленивая, капризная, а голосок у нее по-детски крикливый. Ведь даже ее мать несравнимо красивее, к тому же она добрая, светлая, теплая. Даже кухарка Лейча будет повыше дочери реб Гирши. Хотя у Лейчи покрытое потом лицо, часто к тому же перепачканное от постоянного стояния в кухне у печи, и натруженные руки, в которых она носит сразу по десятку тарелок и стаканов. А Чарна — какая-то нелепая зверюшка, чудо-юдо какое-то! Хайкл изливал на нее свой гнев до тех пор, пока ему не полегчало. Тогда он отправился в синагогу учить Тору, нагонять ту неделю, которую он попусту потратил, следуя за своим воображением.
У директора ешивы реб Цемаха вечерняя субботняя трапеза в доме резника тоже оказалась испорченной. Роня лежала больная в своей комнате. Старшая сестра Хана-Лея несколько раз приносила ей субботние блюда, сразу же уносила их обратно и рассказывала, что Роня не хочет есть, у нее сильная головная боль. Реб Липа-Йося не выносил, когда кто-либо из домашних опаздывал или вообще не приходил к столу. Воспользовавшись отсутствием младшей дочери, он завел разговор о своем зяте Азриэле Вайнштоке: тот разъезжает по свету и совсем не беспокоится о жене и детях. Цемах слушал и ощущал себя воришкой, забравшимся в чужой дом. У него не было сомнения, что это он довел Роню до того, что она заболела, довел тем, что разговаривал с ней грубо и отверг ее заботу. Однако иного выхода не оставалось. Может, ей было бы достаточно быть ему сестрой, но он-то бы этим не ограничился.
141
Буквально «первопроходцы» (