— Я оставляю вам двести злотых. От денег, которые вам дал глава наревской ешивы, у вас тоже, наверное, что-то осталось. Этого должно хватить, чтобы устроиться и начать зарабатывать. Если вы окажетесь в стесненных обстоятельствах и напишете мне об этом, я пошлю вам, сколько буду в состоянии.
Мойше Хаят подавленно молчал и даже не поднял голову, чтобы взглянуть на деньги. Но, выходя, Цемах почувствовал, что ему в спину воткнулся, как нож, взгляд его бывшего ученика. Он вошел к себе в комнату с таким измученным видом, что Слава не осмелилась произнести ни слова. Потом он долго сидел с закрытыми глазами, и в его мозгу вертелись слова пророка Ионы, обращавшегося с жалобой к Богу: «Не это ли говорил я, когда еще был на земле моей?»[213]… Когда служанка-сирота забеременела от сынка его деверя Наума, Слава тоже не видела мерзости в том, что ее семья хочет засунуть бедную сироту куда-то в деревню, чтобы она родила там, среди необрезанных, своего ребенка. Точно так же Слава и сейчас не понимает, что нельзя соблазнять и обманывать человека, как она это сделала с логойчанином. Во-первых, Слава скажет, что она не совершила никакого преступления. Во-вторых, виновен логойчанин и он, ее муж, и весь мир, но не она. В-третьих, она скажет, что, если даже она и совершила преступление, это не такое уж преступление, из-за которого надо сильно переживать. И он обязан смолчать по поводу всего этого, чтобы между ними не вспыхнула новая ссора? Так нужна ли такая жизнь?
Но когда Цемах открыл глаза, он увидел, что и на этот раз он был слишком поспешен и, соответственно, не прав в своих суждениях. Слава стояла над ним, нагнувшись, с виноватой, смущенной улыбкой на губах и со слезами в глазах. В памяти Цемаха раскрылась потайная дверца, через которую он попал в полутемную лавку в Амдуре, когда он прощался со своей первой невестой. Двойреле Намет поняла тогда, что он больше не вернется, и смущенно улыбалась, как сейчас Слава, и у нее в глазах стояли такие же слезы. Он обязан быть осторожен, чтобы не совершить еще раз ту же самую страшную ошибку и не поступить со своей женой так же, как он поступил с первой невестой.
Глава 16
Веля, торговка фруктами, ожидала, что ее сын вернется из ешивы с бородой, как подобает изучающему Тору еврею. А он вернулся с голой физиономией, как у деревенского иноверца, даже без намека на бороду. Она потрогала свой высокий лоб и рассказала ему, что стала носить субботний парик в будние дни, потому что будничный парик совсем развалился. Теперь она ищет соблюдающего субботу парикмахера, чтобы купить у него недорого новый субботний парик. Сын слушал, а мать, словно заговаривая его мрачное молчание, продолжала рассказывать, что зимой она подружилась с женой его ребе. Каждый раз, когда раввинша Юдес ходила на Шавельскую улицу[214] к торговцам мануфактуры, она заходила спросить, что Хайкл пишет из ешивы. Раввинша Юдес не задирала нос перед бедными и простыми еврейками, хотя ее муж и был большим ученым и праведником. Правда, раввинша Юдес чересчур шумная, но при этом сама терпеть не может болтливых баб. Ее муж, видимо, очень терпелив… От раввинши рукой не отмахнешься… И Веля запуталась. Она вытерла уголки рта, словно стирая яд злоязычия, и неожиданно закончила:
— Как я вижу, ты ничего не знаешь о том, что из лавки раввинши выкрали весь товар.
От стыда и боязни, как бы реб Цемах Атлас не рассказал Махазе-Аврому о произошедшем в Нареве, Хайкл не пошел к ребе даже после того, как узнал об ограблении лавки раввинши. Он беспрестанно мысленно ругал жену реб Цемаха, «эту тетку», которая довела его до того, что он наделал глупостей и должен был так стыдиться. Веля чувствовала, что ее сын что-то скрывает, но боялась спросить, почему он не идет к ребе. Она только повторяла каждый день:
— Странно, раввинша больше не показывается. Ты ничего не знаешь? Она больше не приходит за товаром в наш район?
Хайкл не знал, что ответить, и пытался сам себя уговорить, что ему хорошо снова быть дома. Канун Пейсаха, и он шатается, как когда-то мальчишкой, по тому же самому двору с покосившимися домами, со стен которых отваливается штукатурка.
Соседки с закатанными рукавами выбивали подушки в красных наперниках, лупили плетеными выбивалками постельное белье, и перья летели во все стороны. Женщины скребли кухонными ножами лавки и столы, драили наждачной бумагой посуду. Подросшие девочки вытряхивали нафталин из вынутой летней одежды и упаковывали зимнюю. Чумазые дети прыгали рядом с переполненными сточными канавами, рядом с лужами вокруг маленького насоса, в которых отмокали рассохшиеся деревянные кадушки. Бондарь стягивал новыми обручами старый бочонок, чтобы клепки не выпадали. Из мастерской котельщиков выходили хозяйки с медными лужеными кастрюлями. Двое евреев, одетых в белые фартуки и с большими ступами в руках, чтобы толочь мацу в муку, вошли во двор. На них сразу же набросились женщины и вопящие дети. Одетая еще в валенки и в шерстяной головной платок, как зимой, широкая, невысокая хромая женщина тащила пузатую стеклянную бутыль с пасхальным рассолом. Носильщик сгибался под тяжестью большой корзины с мацой, а покупатель этого скудного хлеба изгнания шел вслед за ним с довольным видом. Все суетились и готовились к празднику. Веля, торговка фруктами, приняла Пейсах в свой дом раньше остальных. Разве это шутка? Ведь ее ученый сын приезжает из ешивы! Только честь выполнить заповедь покупки вина для двух пасхальных седеров она оставила ему. И что в итоге? Она увидела, что, если ему не напомнить, он, может быть, даже не вспомнит, что полагается проверить, не осталось ли в доме квасного[215].
215
Имеется в виду церемония ритуального очищения дома от квасного, проводимая накануне праздника.