— Совсем другой коленкор, товарищ Чумалов, ей-право… Жарь! Как мы, коммунисты, дезорганизовались на козе и зажигалке, но ты не дозволяй дискутировать… крой на ребро и — никаких гвоздей!
Он повернулся к рабочим и захлебнулся восторгом.
— Вот вам, черти-лодыри!.. Прошел через смерть и так и дале… И заявляю: не беру слова к порядку, но режу предварительно, как он, товарищ Чумалов, всю мою душу перевернул и как вступил я через него в ряды Рекапе…
Слушали Громаду и смеялись, — не Громаде говорить такие слова. И недаром сам Чумалов исподлобья улыбался ему, как парнишке. Рабочие тонули в клубах табачного дыма и кашляли.
Слесарь Лошак сидел в дальнем углу. Сидел и молчал, был меньше всех, но заметный, с угрюмым, безгласным вопросом в глазах.
Женщины смеялись и тараторили. И бабьим поводырем стояла у стены Даша. Иногда она подходила к ним, и они сбивались в кучу, перешептывались и давились от хохота.
Ждали — вот-вот войдет Лухава для доклада о борьбе с разрухой и топливным кризисом. Но вошел не Лухава, а лохматый Савчук, босой, с опухшим лицом.
Грузный и рыхлый, он сел на пол, у двери, выщелкнув мосластые колени в ссадинах и кровоподтеках. В отравленных глазах его мутно горела тоска.
Даша подошла к окну и распахнула обе рамы — тяжелые, как двери.
…Разбросанные по своим домашним норам, забывшие завод — грохот, гарь, пыль и запах машин, — покрытые другой пылью — пылью горных ветров, — люди завода, цехового артельного труда, с мешками на спинах, шайками всползали па горы. По загорным и степным дорогам и тропам шли в хутора и станицы, как в эпоху натурального обмена, гонимые голодом и первобытной алчбой. Люди заводского труда, который будил по утрам не криком петухов, а металлическим ревом гудка, узнали за эти годы сладость свиных и козьих закут и радость теплых куриных гнезд. И люди машин научились кричать вместе со свиньями и курами из-за свиней, из-за кур, из-за коз, из-за нарпитской шрапнели, которую слопал по недогляду чужой поросенок. Потухло электричество на заводе и в казармах, задохнулись от пыли гудки — тишина и беструдье заклохтало, захрюкало деревенской идиллией. И угрюмо замкнулись в домашних клетях рачительный муж и скопидомная баба.
И вот здесь, в клубе «Коминтерн», в ячейке, коммунисты продирали глаза. От невымытых рук и одевки пахло куриным пометом и нашатырным запахом свиных и козьих закут. Дружно сидели, плечом к плечу, и рев трубачей и недомашние слова вызывали из прошлого иную, забытую жизнь. И Глеб вот тоже из прошлого (будто был здесь только вчера), и от него жирно запахло маслом, раскаленным железом и серной гарью остывающих шлаков. И опять —
…Завод… Производство… Бремсберги… Цехи…
Вошел Сергей Ивагин и склонился к плечу Чумалова. Глеб встал и строго оглядел партийцев.
— Товарищи, вот вместо Лухавы — товарищ Ивагин. Товарищ Лухава — у грузчиков: взбунтовались как будто из-за пайков… Открываем собрание… Да замолчите, вы, идолы!.. Ну, и еще скажу вам: слышал я — и о том же отбивает радио, — заграница, Антанта, желает с нами торговать. Пялит глаза на концессии и снаряжает корабли. Думаю, что обижаться на это мы шибко не будем — пожалуйста! Очень рады!.. Мы тоже кое-чему научились: теперь нас не надуешь…
Громада встал и заволновался:
— Товарищи, как мы есть рабочие знаменитого завода, но нагрузились и козами и так и дале… Стыдно и позорно, ребята! Предлагаю по такому разу все излишки ликвидировать на предмет нашего детского дома… и как мы есть рабочий класс…
Волнение, крики, взмахи рук…
— Ишь ты, прыткий какой!.. Этих самых свиней… Ты их наживал? Слезами и кровью облиты…
— А кто пер с хуторов и станиц?
— Всех не покроешь… Громадина жинка сама в хуторах истрепала подол…
— Ликвизировать!.. К черту!.. Постановляй, Чумалов, ячейкой.
— Эй же, братва!.. Жрать ведь нечего, эй!.. Зачем чертей булгачите? Братва!..
Глеб позвонил и скомандовал «смирно».
— А ну замолчи, товарищи! Пока еще на свиней и на коз нет ущемления. Если охота, разводите с ними антимонию. Придет час — мы их пролетарским манером живо кувырнем, как буржуазию… А теперь — пожалуйста… можете хоть любовь с ними крутить… Предлагаю избрать президиум.
Не успел он сказать последнего слова, как женщины замахали пуками и, перебивая друг друга, закричали:
— Дашу!.. Дашу Чумалову!..
Мужчины тоже настойчиво требовали:
— Громаду!.. Чумалова!.. Савчука!..
Громада подбежал к столу и нетерпеливо поднял обе руки.
— Товарищи!.. Насчет баб я ничего не страдаю… Ну, только бабы как есть равноправные существа и так и дале… а молодые — чтоб в поводырки… Пущай поучатся немного… тут надо бороду в председатели.
— А где же у Чумалова борода?.. Да у тебя-то волос кот нализал…
А бабы уже злились.
— Дашу Чумалову!.. Дашу!..
Глеб опять помахал звонком.
— Голосую, товарищи. Даша Чумалова — первая в записи. Хотя она и жинка моя, но против женской команды не возражаю. Кто «за»?
И не успел назвать имени Даши, бабы опять загорланили:
— Дашу… Почему не даете ходу бабам, злыдни?
Глеб первый поднял руку, с ним вместе женщины и Сергей. Рабочие один за другим, с неохотой, сопя и кашляя, подняли руки. Савчук из угла рявкнул, не поднимая руки:
— Гони отсюда баб по домам! Терпеть не могу!..
Глеб отмахнулся звонком и опять оборвал крики:
— Голосую Громаду… Есть! Лошака голосую… Тут и мое имя в записи… Занимайте места, товарищи!
В президиум выбрали Дашу, Громаду и Глеба. Собрание повела Даша.
— Товарищи, требую тишины, Давай повестку дня, товарищ Чумалов. Слово для доклада товарищу Ивагину. Не больше полчаса, товарищ.
Сергей изумленно рассмеялся и развел руками.
— Слишком суровый регламент, товарищ Чумалова.
— А вы не давайте воли словам. Говорите только о деле.
— Да она задается на три копейки… Я же говорил: не надо было бабу.
— Товарищ Савчук, замолчи! Соблюдай порядок! Ты не на улице, а на партийном собрании…
— Даша — права. Надо немного: что можно сказать в докладе рабочему? Он лучше знает, что ему надо в эту минуту. И холодные книжные фразы — чужды, непонятны, далеки и бескровны, как и он, Сергей, для них непонятен и чужд и душой и словами.
— …Товарищи!.. Чудовищная разруха… Великие испытания рабочего класса… Небывалый кризис… Ликвидация военных фронтов… Все силы наши на хозяйственный фронт… Десятый съезд партии намечает новый поворот в экономической политике… Только пролетариат — единственная сила… Возрождение производства республики… Концессии и мировые рынки… Стоять на страже пролетарской страны… Удесятерить свои силы, и железными рядами… Мы прорвали блокаду… Рабочий класс и коммунистическая партия… Доставка топлива… Механическая сила завода…
Сергей говорил долго, старался подбирать простые слова, а они, как нарочно, не давались легко. Он чувствовал, что его речь не доходит до этих хмурых людей: им скучно, тягостно, и они ждут не дождутся, когда он замолкнет. Даша уже два раза строго ловила глазами его глаза и недовольно сдвигала брови. А когда он, потный и изнуренный, кончил и сел на табуретку, все освобождение вздохнули.
— Товарищи, нет вопросов к докладчику? Ясно.
Все в ожидании глядели на Глеба. Он встал, откашлялся и некоторое время вглядывался в лица рабочих.
Многие из этих лиц были тупо-покорны и равнодушны, а многие взволнованы ожиданием и надеждой. Как будто все эти люди сидели безучастно, — сидели только потому, чтобы отвести положенный час партийной повинности. Но Глеб хорошо их знал: они не поверят ни одному красивому слову, ни одному красноречивому обещанию. Так они отнеслись сейчас к книжному докладу Сергея Ивагина: всё пропустили мимо ушей. А стоит сказать только два слова: «Друзья, завтра — по цехам!» — и каждый из них бурно вскочит с места и крикнет, задыхаясь: «Товарищ Чумалов, давно этого ждем… хоть сейчас веди… Разруха заела…»