…Нужно было в свое время взорвать завод и погибнуть вместе с ним. Это был бы хороший ответный удар — по закону противодействия.
Если его встретят сейчас по дороге, он совершенно готов. В сущности, теперь нужно сделать самое незначительное — взять и прострелить ему голову.
Культуру какого мира несет с собой рабочий Чумалов? Воскресший из крови, он неотразим и бесстрашен, и в глазах его беспощадная сила.
Упрямое, жуткое лицо — упрямый, жуткий шлем.
Этот шлем утверждал грозное настоящее. И, кроме шлема и лица Глеба Чумалова, не было ничего.
Лучше, если его, Клейста, убьют здесь, среди построек, чем дома. Убить его — значит разрушить вместе с ним и все эти храмы его жизни…
Над дальними горами, за городом, небо потухло остывающим металлом, и зубцы хребтов чернели крышами великого завода. Свистел где-то блок под усталыми руками. Испуганно вскрикивали паровозы на вокзале, и где-то в той же стороне с дрожащим звоном падало железо.
…Глеб стоял на площадке вышки, сплетенной из стальных полос. Когда-то отсюда подавался уголь в вагонетках в машинное отделение: вагонетки спускались по лифту в черную пропасть колодца и по рельсам отправлялись в тоннели к машинным корпусам. Теперь вышка была пуста, и за перилами, в центре, бездонной тьмою зияло хайло провала.
До боли в пальцах он сжимал железные прутья барьера и смотрел на бетонные корпуса, на трубы, улетающие к звездам, на струны канатов с застрявшими вагонетками.
…Завод жил когда-то своей большой жизнью. Это был настоящий город, заселенный десятками тысяч рабочих. По ночам окна цехов горели ослепительным огнем и всюду сияли бесчисленные луны и созвездия электрических фонарей. Там, в бухте, у пирсов, стояли океанские корабли и поглощали миллионы тонн свежего цемента. И с завода на пирсы и с пирсов на завод вереницами реяли в воздухе вагонетки.
Это было в прошлом. А теперь — тишина и безлюдье. Травой заросли бремсберги и дороги к заводу. Ржа покрыла коростой металл, и стены зданий изранены проломами и размывами горных потоков.
Клейст шел медленно, часто останавливался и смотрел на многоэтажные кубы строений, как на гробницы минувшей эпохи. Смотрел и думал. Шел, останавливался и думал.
Глеб перегнулся через перила и пристально вглядывался в размытую тень Клейста.
Вот человек, которого он с наслаждением мог бы задушить в любой час, и этот час был бы радостным часом в его жизни. Это он, Клейст, однажды в мстительной злобе отдал его на истязание и смерть офицерской ораве. И этого дня не забыть Глебу никогда, во веки веков…
…Рабочих завода выстроили на шоссе, перед зданием конторы (осталось их немного: одни скрылись, другие ушли с Красной Армией). Он и еще трое товарищей не успели бежать — застряли в уличных боях. Один из офицеров, с нагайкой, по бумажке называл фамилии. Нагайкой бил каждого поодиночке и передавал другим офицерам. И те били — нагайками и ручками револьверов. Смутно отметил Глеб надрывные крики рабочих — тех, что стояли в рядах. Сквозь кровавые слезы на один момент увидел он, как они разбегались в разные стороны и за ними гнались офицеры. И когда приволокли их четверых, с кровавыми лицами, в рабочую комнату Клейста, он долго смотрел на них бледный, с трясущейся челюстью. Офицеры спрашивали его о чем-то, а он, потрясенный и притворно-холодный, молчал. Смотрел пристально на Глеба и молчал, и в глазах его видел Глеб брезгливое сострадание. А потом сказал тихо, с хрипотой в горле:
— Да, это — он… И эти… Да, да… те самые…
— Больше ничего не скажете, господин Клейст?
— Дальнейший ход действий — не в моей воле, господа: это дело — уже вашего усмотрения.
Их бросили в пустой лабаз и били до глубокой ночи. В минуты сознания чувствовал Глеб удары — и легкие, далекие, не доходящие до боли, и огромные, потрясающие. Но эти удары были безбольны и странно ненужны: точно он был замурован в бочке и кто-то бесцельно и озорно бухал ногами в ее стенки.
Когда он очнулся во мраке, долго не мог понять, где находится. Он заползал по лабазу, ища выхода, натыкался на дрябло-холодные тела и бессильно ложился около них. Ползая вдоль стен, он нашел пролом в стене, заваленный камнями. Черной ночью сквозь заросли кустарника он дополз до дома, и с тех пор его не видел никто. Этого не забыть никогда, во веки веков…
Вспомнил это Глеб и днем, когда был в комнате Клейста, вспомнил и сейчас, смотря на него, блуждающего по широкой площадке.
— Добрый вечер, товарищ технорук!..
Клейст остановился и окоченел, но быстро оправился и стал всматриваться не в Глеба, а в черные проломы окон машинного корпуса.
…Этот человек — вездесущ. Он не преследует его, а стоит на пути и потрясает, как кошмар. Невозможно от него уйти… В былые дни этот рабочий растворен был в массе синих блуз, без лица и голоса, и незаметно, как все, выполнял положенный труд — мельчайший элемент в могучем и сложном процессе производства. Почему теперь он, Клейст, властный и сильный когда-то, уже не может ничего противопоставить грубой мощи этого человека.
Где начальный толчок этого сдвига: тот ли момент, когда он отдал Чумалова на уничтожение, или сегодняшний час, когда он увидел этого рабочего воскресшим из прошлого?
— Поднимитесь сюда, товарищ технорук, сверху могила поглубже. Бродите вы, брожу и я… каждый день… А что толку?..
…Логика событий знает только одно: беспощадный конец и неумолимое начало. Случайностей нет: случайности — это иллюзия Подчиняясь голосу этого внезапного человека, Клейст долго взбирался по лестнице с привычным спокойствием и достоинством.
— Берегитесь, товарищ технорук: тут по неосторожности можно кувырнуться в тартарары. Понастроили вы адовых дыр.
Клейст ответил холодно и авторитетно:
— Мы строили на века — крепко и разумно.
— Да, товарищ технорук: громоздили, громоздили непобедимую крепость… а она не выдержала — и грохнулась. Грош цена вашему разуму… Где эти ваши нерушимые века?
Попыхивая трубкой, Глеб шутил добродушно и строговато. Парализованный, Клейст стоял, опираясь на парапет. Голова его тряслась неудержимо и, к ужасу его, совсем некстати. И так же нелепо дрожала мучительная улыбка на губах.
— Могила… братское кладбище, будь ты трижды проклято!
…Почему стоит здесь этот мосластый инженер? Почему он молчит так замкнуто и обреченно? Вот бы смахнуть его вверх тормашками в бездонную пропасть!.. Два туго натянутых каната взлетают под крышу башни и исчезают в ободьях колес.
И странно: посматривая на Клейста, Глеб не чувствовал мучительной боли. Не то она перегорела при первой встрече с этим стариком, не то потухла сейчас, когда Глеб увидел его таким одиноким и беспомощным.
— Так-то, товарищ технорук… Здорово вы насобачились строить памятники! Когда умрете, для вас приготовлена могила: видите эту дыру? Спустим вас на вагонетке и упрячем под самой высокой трубой…
Клейст выпрямился и оторвался от барьера. Он протянул руку к Глебу и, путаясь в словах, гневно пробормотал:
— Вы… вы… Чумалов… ради бога… делайте скорее, что нужно… и, пожалуйста, не… пожалуйста, без пыток…
Глеб подошел к Клейсту и засмеялся.
— Товарищ технорук… о чем вы говорите?.. Выкиньте из головы эту ерунду! Я же — не зверь. Все пережито, и мы научились отдавать себе отчет в каждом своем поступке. Ну, было… и черт с ним! Теперь уже другие дни. Что же вы думаете, я не мог подсечь вас и расправиться, если бы захотел? Мне вы нужны живой, а не мертвый…
Клейст бессмысленно смотрел на него и вздрагивал, как в ознобе.
— Зачем вы… издеваетесь надо мною, Чумалов?.. Я не понимаю и не хочу… чтобы вы… в эту минуту… такую ужасную минуту…
— Хорошая минута, товарищ технорук! Вы напрасно волнуетесь. Я, конечно, понимаю: вы ожидали, что вот, мол, этот живой мертвец обязательно отомстит за прошлое. Ему есть о чем вспомнить… Да, мне есть что вспомнить… например, о трехлетних боях… Революция — самая лучшая школа. А в борьбе бывают и преступления и ошибки. Но иногда чувствуешь, что дурак сидит в тебе еще крепко и упрямо. И это хорошо, что чувствуешь: тогда дурака-то в себе и обуздать легче. А пока я знаю одно, товарищ технорук: громадная начинается борьба. Это будет потруднее кровавых боев. Не шутка: хозяйственный фронт! Вот смотрите: все эти великаны — дело вашего таланта и рук. Надо оживить это кладбище, товарищ технорук, надо зажечь огнем. Перед нами открывается целый мир, который уже завоеван. Пройдут года, и он заблещет дворцами и невиданными машинами. Человек будет уже не раб, а владыка, потому что основой жизни будет свободный и любимый труд.