Коммунисты разорвали круг и бегом, обгоняя друг друга, запрыгали к Глебу.
— А вы, граждане, забирайте свои манатки!.. Шагайте к новым квартирам! Пожили в хоромах — поживите в лачугах. Там, в предместье, вам покажут, где открытые двери.
Люди, обессиленные, сидели на траве, на узлах и были рыхлы, слепы и глухи. Иван Арсеньич оторвался от толпы и первым пошел по траве вместе с Верочкой, и шли они тихо, в ласковой близости, как будто вышли на обычную утреннюю прогулку. Старик улыбался, взмахивал рукою и говорил с нею оживленно и весело. За ним поднялись и зашагали еще несколько человек с узлами и корзинами, потом — еще и еще… Вдруг все заторопились, забегали и стали разбредаться в разные стороны — и на шоссе, и по бурьяну, и обратно в город…
Лухава подбежал к Глебу и, задыхаясь от утомления, заговорил быстро и гневно:
— Сейчас же в партком вместе с отрядом!.. Сегодня в ночь переходим на казарменное положение. Идет бой за горами… Объединенные силы бело-зеленых… Город стоит под угрозой захвата. Бремсберг испорчен… последние рабочие бежали в лесосек. У красноармейцев на бремсберге — потери.
— Что ты мне заливаешь чертову ерунду!.. Бремсберг?.. Тот, который наш?
— Да, тот самый, который наш… Торопись! Сбор у окружкома.
Глеб взволнованно посмотрел на него, отмахнулся от какой-то своей, поразившей его мысли и побежал к отряду.
XII. СИГНАЛЬНЫЕ ОГНИ
1. На страже
Днем, во время строевых занятий, из-за гор далеким громом рокотало дыхание пушек: там, за дымными хребтами, шел бой. Сводный отряд особого назначения готовился выступить на подкрепление. По ночам он в полном составе нес сторожевую службу по охране города.
Днем город пустыми улицами проваливался в тишину, а ночью умирал во мраке. Уже не горело электричество на заводе, и окна квартир были наглухо закрыты ставнями и занавесками. И только по учреждениям да по улицам обыватели таинственно играли бровями при встречах. Слухи и сплетни летали по городу вместе с вихрями пыли, а ветер разносил неосторожные речи по предгорьям и ущельям, где под каждым кустом и камнем таился невидимый враг.
Часть женской организации во главе с Дашей ушла с санитарным отрядом на позиции, а другая часть, под командой Поли, обслуживала коммунистический отряд в казармах и спешно подготовляла отправку семей рабочих на случай эвакуации.
Днем Глеб несколько раз встречал Полю. Она без устали бегала по профсоюзам, предприятиям, учреждениям и бросала женщин во все концы для постоянной связи, чтобы дело держать на ходу, чтобы в случае приказа эвакуировать несколько тысяч женщин и детей.
Поездные составы под парами стояли у завода, на набережных, в предместьях, готовые к погрузке, и шипение паровозов сплеталось со вздохом далекого грома орудий.
Поля не спала уже двое суток, и глаза ее были немного в горячке, а лицо горело тифозным румянцем.
В этот день она урвала минутку, подбежала к Глебу в казарме и засмеялась сухими губами.
— Вот оно, Глеб, настоящее дело!.. Жили — долбили тезисы о профсоюзах и о новой экономической политике… Крутились на ежедневной серой карусели. Глохли и слепли до одури на заседаниях. Плодили бюрократизм. Выветривались, превращались в профессиональных чиновников. Новая экономическая политика… Однажды я слышала, как один водник — водолаз — сказал: «Это новая политика выдумана башковито: вино и пиво, ресторан — распивочно и на вынос. Это я поддерживаю и великолепно голосую»… Нет, Глеб, этого не будет. Нет!..
Глеб засмеялся, любуясь ею.
— Ты не кипятись, товарищ Мехова. Не пройдет и полгода, как закрутим эту знаменитую новую экономполитику. А твоего водолаза посадим в коммунхоз: пусть плодит там всякие рестораны, а из ресторанов вышибает деньгу.
Поля испуганно выпрямилась, и брови ее вдрогнули от злости.
— Этого не будет никогда!.. Партия не может трактовать вопрос так, как трактуете вы. Не можем мы предать революцию, — это было бы страшнее смерти. Ведь интервенция разбита, блокада — бессмысленная затея. Наша революция зажгла весь мир. Пролетариат всех стран с нами. Реакция бессильна. А разве новая экономполитика — не реакция, не реставрация капитализма? Нет, это чепуха, Глеб.
— Вот тебе раз!.. Какая же это реставрация, если это союз рабочего и крестьянина?
— Как? Значит, чтобы опять были базары? Опять — буржуазия?.. Разве ты хочешь, чтобы ваш завод сдали на концессию капиталистам? Об этом говорили сегодня в исполкоме. И Шрамм будто послал доклад в главцемент. Ты будешь рад этому, да? Такая реакция тебе по душе?
И бледное ее лицо около скул горело румянцем, а лоб и верхняя губа искрились капельками пота.
У Глеба посерело лицо, и, пораженный, он нагнулся к Поле.
— Как, как, товарищ Мехова? Концессия? Какая концессия? Это чтобы рабочие отдали свой завод буржуям?.. Черта с два!.. Я покажу им концессию, сволочам…
— Ага занозило!.. Вот тебе и закрутим новую экопомполитику… Ну-ка, закрути!.. Концессии, рестораны, базары… Кулаки, прожектеры и спекулянты… Может быть, скажешь что-нибудь утешительное про рабкоопы?.. Продналог, кооперация… Может быть, все это нужно… Но только не отступление, Глеб… только не это… только не это!.. Углублять, зажигать всемирный пожар, не бросать завоеванных позиций, а с бою брать новые!.. Вот!..
Она убежала с жаром в глазах, а он, Глеб, стоял взволнованный и думал о том, что говорила Поля.
…В эту ночь Глеб с отрядом стоял в долине, за городом. Все люди были распределены цепью от шоссе — по кривой — до склонов предгорья, а патрули бродили по предместью и будоражили пугливых собак, и по их лаю можно было знать, где шагают патрули.
Глеб и Сергей стояли на опушке леса и следили за факелами в горах.
Вон пламя вспорхнуло рыжей птицей и полетело вверх. Вспыхивали вытянутая рука и плечи человека.
Очень далеко, в ущелье, взметнулся такой же порхающий факел и полетел во тьме падающей звездой.
Выше задрожал и закувыркался третий, потом — еще и еще…
Позади был лес, и он сливался с ночью.
Только деревья рядом, у шоссе, вихрились лохматыми тенями.
…В эту ночь, как и вчера, человек умер от ужаса перед смертью, идущей с гор. И над городом звенит объятая страхом тишина. Город боится по ночам своего шепота и забился в подполье. И в лесу — тишина. Она зыбью плывет из его глубин и пахнет болотом и солодом. И всюду льется, поет шмелиным звоном далекая сказочная капель…
Сергею казалось все призрачным, изменчивым и безграничным. Как культурный человек, он знал ночь при свете электричества, а горы и звездное небо казались такими близкими и понятными, как каменные дома, как бульвары, как пустоты площадей. Днем винтовка не была тяжелой, а теперь она приросла к земле.
Огненная птица упала и забилась в кустах, вспыхнула веером искр и погасла. А в горах и ущельях факелы порхали и близко и далеко.
Глеб сел на траву и равнодушно поглядел туда, где потух факел.
— Его надо поймать, прохвоста… Так и просится на мушку… Садись, Серега!..
— Ведь он совсем близко, Чумалов… Он жжет английский порох. Несомненно, он знает, что мы — здесь, знает и держит себя нахально. Впрочем, мы опоздали, Глеб Иванович: он сделал свое дело. Видишь — потухло. Он не будет рисковать…
Глеб спокойно запалил свою трубку и посматривал на блуждающие созвездия в горах.
— Если бы он не думал, что мы с тобой — дураки и трусы он не стал бы трепаться около нас. Это телеграфист еще поработает, к нашему удовольствию.
Сергей взглянул вдоль шоссе. Оно дымилось пеплом и потухало во тьме. Там, где уже не было видно дороги, черной надгорной тучей громоздилось огромное дерево. И Сергею мерещилось, что в его ветвях вспыхивала спичка и не могла зажечься.
— Всюду — враги, Глеб Иванович. Что удивительного, если они и здесь, вместе с нами?…
Там, за лесом, — вокзал. Но и на вокзале тихо, только ночь пыхтела, как животное, жевала сонную жвачку.